Свой рабочий день летчики-испытатели начинали с того, что глядели на колокольню. Конечно, была метеослужба, были сводки погоды, был долгосрочный прогноз, но если утром колокольня, которая находилась в двух с небольшим километрах от аэродрома за рекой, была хорошо видна, значит, можно будет полетать в «полное свое удовольствие».
В этот день колокольня, как нарисованная, виднелась на фоне ясного светло-синего неба.
Все, кто был в это утро свободен от полетов, собрались на центральном аэродроме, чтобы посмотреть, как будет работать «приспособление Шунейко».
Шунейко сам вел машину.
Подняв ее в воздух и сделав круг над аэродромом, он повел ее с набором высоты. На глазах у тех, кто остался на земле, машина все уменьшалась и уменьшалась, пока не стала похожа на маленькую стрекозу. В это время все увидели, как инверсионный след за самолетом стал прерывистым. Опытное ухо летчиков уловило перебои в работе мотора. Но вдруг инверсионный след снова стал сплошным, а гул мотора ровным.
Шунейко на земле встречали как победителя. Его долго качали, пока он не взмолился:
— Ребята, довольно, душу вытрясете…
«Як» с мотором Доллежаля прошел испытания. Теперь он должен был показать себя в деле.
Если раньше все, кто был занят подготовкой машин к высотным полетам, летчики и конструкторы, можно сказать, молились, чтобы погода была ненастной и проклятый немец не мог бы летать над Москвой, то теперь все с нетерпением ждали погожего дня, чтобы наконец проучить наглого врага. И такой день настал.
Посты службы ВНОС донесли: «Вражеский разведчик летит к Москве, как обычно, с юго-запада».
Звено «яков», ведомое Пантелеем Афанасьевичем Путивцевым, поднялось в воздух и пошло ему навстречу.
С земли следили за «юнкерсом» и по радио наводили на него наших летчиков.
«Яки» шли сначала на высоте восемь тысяч метров. Но вот с земли поступила команда — начинать подъем.
Самолеты стали карабкаться вверх.
Десять тысяч метров… Одиннадцать… Путивцев продолжал подъем. Неподалеку от него в поле зрения поднималась вторая машина. А где же третья? Пантелей Афанасьевич сделал вираж, чтобы лучше осмотреться. Третья машина почему-то застряла внизу, метров на семьсот ниже… И тут в шлемофоне Пантелей Афанасьевич услышал голос летчика:
— Что-то барахлит мотор… Перебои…
— Разрешаю идти на посадку, мы справимся сами, — скомандовал Путивцев.
С высоты 12 500 метров подъем резко замедлился. Мотор не гудел, а шуршал, но работал устойчиво. Покалывание в суставах было довольно сильным. Покалывание чувствовалось изнутри… В термобарокамере Путивцев выдерживал перегрузки, равные 14 000 метров, а сейчас только… Альтиметр показывал 13 500. Это уже неплохо. Немец должен быть где-то здесь… Мысль работала вяло.
Голос в шлемофоне заставил Пантелея Афанасьевича невольно вздрогнуть:
— Вижу! Вот он!..
— Ну что ты кричишь?.. Будто крокодила увидел… Обыкновенный «юнкерс».
Теперь и Путивцев увидел врага. Солнечные лучи освещали его. Крылья у высотного «юнкерса» были удлиненными, напоминали наш «АН-25», на котором Чкалов, а позже Громов летали в Америку.
— Заходи с другой стороны, — приказал Пантелей Афанасьевич напарнику.
Тот несколько снизился, а потом снова стал набирать высоту, прижимаясь к немцу. Немец сначала вел себя спокойно. Уже не раз русские самолеты пытались добраться до него, но все безуспешно. Не меняя курса, разведчик летел к Москве.
Он забеспокоился только тогда, когда Путивцев подошел к нему почти на пушечный выстрел. «Юнкерс» как-то нервно дернулся и покарабкался вверх. Путивцев тоже стал набирать высоту, заметно, однако, отставая от «юнкерса». «Неужели уйдет?..»
Путивцев нажал кнопку пушки… Но выстрела не последовало… Что случилось? Почему не стреляет пушка? Термометр за бортом показывал 62 градуса.
Пантелей Афанасьевич чуть изменил режим полета, допустил небольшой крен и сразу потерял четыреста метров высоты.
Глянул на «немца», висевшего вверху. И вдруг рядом с «юнкерсом» распустился белый бутон — это сработала пушка с другого «Яка».
«Юнкерс» клюнул носом, резко пошел на снижение. Видно, от близкого разрыва кабина разгерметизировалась, и немец теперь, если он еще жив, спешил вниз… «Юнкерс» неуверенно шел на снижение до десяти тысяч метров, потом выровнялся.
Путивцев тоже повел свой самолет на резкое снижение. Сверху было отлично видно — превосходная позиция для атаки. Поймав вражеский самолет в перекрестие прицела, Путивцев снова нажал кнопку пушки — легкий толчок, выстрел, и вражеская машина с отбитым крылом беспомощно закувыркалась, таща за собой дымный хвост…
Только теперь Путивцев почувствовал, что близок к обмороку. Пантелей Афанасьевич собрал всю свою волю: «Не хочу такого конца, не хочу!..»
Руки его работали автоматически. Самолет довольно ровно шел в небе в нужном направлении, и с земли никто бы не мог подумать, что летчик вел машину в бессознательном состоянии…
Постепенно силы восстанавливались…
На аэродроме Путивцев произвел посадку, как всегда, классически. Но из самолета выбрался с трудом.
С аэродрома домой его отвезли на машине.
— Что случилось, Пантюша, ты ранен? — забеспокоилась Анфиса, увидев мужа.
— Ничего, мать, не случилось… Стели постель… Смертельно хочу спать…
Проснулся Пантелей Афанасьевич уже вечером. В соседней комнате кто-то плакал. Кажется, Инна?
Пантелей Афанасьевич рывком поднялся и вышел к жене и дочери…
— Борю ранили, папка…
— Чего же ты плачешь? Ранили ведь только… Письмо от него?..
— От него, от него, — подавая конверт, поспешила Анфиса.
Пробежав глазами письмо, Пантелей Афанасьевич и в самом деле успокоился. Борис сам написал письмо. Сообщал, что лежит в госпитале в Вологде. Ранен в ногу…
— Ну вот видите, в ногу… Полежит, отдохнет, манной каши сладкой поест… Помню, как я в госпитале лежал. Тепло. Ты весь в чистом. Сестры в белоснежных халатах… Я бы сам сейчас в госпитале полежал, — утешал как мог Пантелей Афанасьевич домашних.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Гитлеровцы из Таганрога угнали на каторжные работы в Германию тысячи молодых людей. Получила повестку и Валентина Дудка. Ей надлежало явиться на биржу труда «для перерегистрации». За неявку грозил расстрел. Что за «перерегистрация», таганрожцы хорошо знали. Надо было прятаться, но где? В станице Винокосовской, где раньше жили дедушка и бабушка, никого из родственников не осталось. В Солодовке вот уже около двух лет с небольшими перерывами стоял фронт. Да и лучше ли в деревне? Город вон какой большой, а в деревне все друг друга наперечет знают. Нюра посоветовалась с Ксеней, и решили спрятать Валю у Осиповны — вдовы их брата Прокофия. Осиповна жила одна на Буяновской. Немцев у нее не было. Во дворе большой погреб. В погребе пусть и спрячется.
Надо было только сделать так, чтобы никто не увидел Валю, когда она придет к Осиповне. Лучше всего это сделать ночью, когда действует комендантский час и улицы пусты.
Конечно, была опасность натолкнуться на полицию, на патруль, но полицаи на Касперовке ходили ночью редко.
В погребе у Осиповны стояли пустые кадушки, в углу немного угля. Для картофеля давно еще сделали большой ящик-ларь. До войны доверху наполняли его на зиму. Теперь ларь пустовал. В нем лежали мешки, старая перина, старые одеяла. Там и устроили Вале лежанку. Если кто в погреб заглянет, можно в это тряпье зарыться.
У тетки в погребе Валя бывала и прежде. Еще когда дядя Проня был жив. Ей запомнилось, как хорошо здесь пахло дынями. Дядя Проня и Осиповна держали два огорода: один за Стахановским городком, другой возле Николаевского шоссе. Один огород они почти полностью засаживали бахчой, у них всегда было в погребе много дынь и арбузов.
Теперь в погребе пахло только плесенью. Когда входишь снаружи, в погребе даже кажется тепло. А посидишь там безвылазно, сыростью протягивает. Сырость и в горле, и в легких, во всем теле. Через неделю Валя не выдержала, потихоньку стала выбираться наружу, чтобы подышать свежим воздухом, погреться в теплом весеннем воздухе. Ночь Валя превратила в день, а день — в ночь. Днем спала, ночью бодрствовала. Первое время, когда она еще не применилась к новой жизни, пыталась спать ночью, ее нередко будили мыши: как поднимут писк, возню… Были такие нахальные, что и в ларь забирались. Валя боялась мышей с детства. И когда обнаружила в погребе такое соседство, запросилась у матери: