Вид Винцаса поразил Онте. Впервые он видел своего хозяина и руковода таким не по-робинзонски расстроенным, подавленным. Едва ли не безумным взором обводил он свою усадьбу, где почти подошло к концу строительство внушительных строений: избы, клетей, хлева, сараев, гумна, а остатки избняка были снесены для строительства батрацкой избы. Как же ему сейчас оставить все то, что сделано с такой любовью и самоотречением? Ведь, отправляясь в чужие края, под полой все это не унесешь, а оставишь — разрушится или разберут по бревнышку, и не будут строения больше радовать глаз. Что тогда станет подкреплять надежду на семейную жизнь?
Рухнула, пожухла и надежда Онте, притом так неожиданно, будто по мановению волшебной палочки. Онте был тугодум: голова его была столь же тяжеловесной, как и кулак. Но если по мере надобности кулаком он еще мог что-то сделать, то умом — ничего. Уныние подкосило его сильнее, чем непосильная работа. Не находя выхода сам, отправился он неверной походкой, как пьяный, поплакаться к старикам Ваурусам.
Ваурусы по обыкновению то семенили неподалеку, опираясь о свои посошки, то грели на солнце стынущие косточки, то отправлялись в тенек по другую сторону дома.
— Ну до чего ж наш Винцялис похож на своего папашу, царство ему небесное. Такой же ладный, высокий, чисто тростинка; такой же яснолицый, добросердечный. Истинно божий угодник, — говорила крестная Ваурувене. Некогда она сильно любила своего пригожего соседа и вовсе не скрывала этого.
— Ну, ты, мать, как начнешь — до небес вознесешь, уж прямо и божий угодник. А может, ангелочек? — пенял жене крестный Ваурус, которому Канявене внушала когда-то особую симпатию своим серьезным, кротким нравом.
— А чего ему не хватает-то? — отбрила мужа крестная Ваурувене, беззастенчиво глядя куму Ваурусу прямо в глаза и как бы говоря без слов: только попробуй, только попробуй мне перечить!
Крестный Ваурус и не думал перечить.
— Венце далеко обскакал своего покойного папашу, вечная ему память. Покойник был способный, живого ума человек, только вот здоровья да образованности ему недоставало. А сыну, гляди-ка, всего с лихвой досталось, и эти богом дарованные таланты он и не думает зарывать в землю и держать там, как мы с тобой, скажем, наши сбережения, хотя на кой прах, и сами не знаем. Похоже, мы-то ими не воспользуемся.
— Для того, отец, мы их и закопали, чтобы лихой человек не пустил на ветер то, что мы потом своим и бережливостью скопили. Помнишь, отец, сколько времени мы провели у Каняв и сколько Канявы у нас? Как одна семья были, одним двором жили; оставалось только общую мошну завести. Нынче-то свет уже не такой. Во всей деревне, да что там, во всем приходе я и допустить не могу, чтобы кто-нибудь еще жил в таком согласии. Давненько мы с тобой, отец, не молились за добрых друзей, которые светили нам таким отрадным и ясным светом, вносили успокоение в нашу одинокую жизнь; не пора ли заказать заупокойную службу?
— И то верно, мать. Давай-ка мы с тобой возьмем и заглянем в один прекрасный день к настоятелю, обо всем договоримся, а потом, никому не сказавшись, помолимся за спасение душ наших друзей и недругов, да озарит всевышний их вечным сиянием и да придаст терпения и сил их живому отпрыску.
— И снова пойдет добрая молва о доме Канявы, как и прежде. Но уж теперь-то этот двор станет сердцем всей деревни. Пусть только женится Винцас на славной девушке Уршуле Берташюте!
Такие чувства испытывали Ваурусы к своему крестнику Винцялису.
Онте слушался только стариков Ваурусов, их одних уважал; для остальных соседей у него находилось в запасе обидное словцо, а парням — чуть что не по его выходило, сразу же кулак показывал.
Крестные Ваурусы сильно удивились, увидев Онте в таком состоянии; он не способен был даже своим огромным кулаком погрозить. Казалось, человек совсем обессилел и его запросто может свалить кто угодно.
— Да что с тобой, детка, приключилось, ты чего сегодня такой? — с неподдельным материнским участием спросила Ваурувене, а Ваурус, повернувшись к Онте всем туловищем, с откровенным любопытством разглядывал его.
— Да что может быть хуже: работаешь, работаешь, а потом все разрушать?
— Да ты что это такое городишь, детка? Никак из ума выжил: кто же рушит построенное? — набросились они оба с расспросами.
— Я-то думал, у Винцентаса полный колодец денег, а как до дела дошло, оказывается, и в заводе нет; даже с плотниками окончательно не может рассчитаться, а кровельщикам и столярам хотя бы задаток выплатить, вот и остается в Америку за деньгами подаваться. Такие у нас дела.
— Ах, пресвятая матерь божья: в Америку! — хлопнула себя по бедрам старуха и опустилась тут же на бревно.
Крестный Ваурус дернул ее за рукав, чтобы жена поднялась скорее, и оба они по-стариковски засеменили с косогора в сторону родного дома. В долине остановились и поглядели друг другу в глаза. Поняли друг друга. Мысли их совпали:
— Давай отдадим, мать.
— Давай отдадим, отец.
И, не одолев вторую половину пути, повернули назад.
Винцас, который так торопился на луг, похоже, переменил сейчас свои намерения — продолжал сидеть у наковальни, а отбитая коса была небрежно брошена на землю. Казалось, Винцас ничего не видел вокруг, ничего не слышал, погрузившись мысленно в какую-то пучину, и даже лицо его потемнело наподобие Онтиного. Так действуют только нужда и забота. И все из-за денег. Этакая прорва их, окаянных, требуется!
— Слыхали, надорвался ты, Винцялис, а? Может, и в самом деле слишком широко размахнулся. Перебился бы в лачуге годика три, а там потихоньку-полегоньку и сделал бы все, что задумал осилить за короткое время, — обратились к Винцасу крестные.
— Ну нет, милая крестная! Я не таков. Уж коли работать, так с разбегу, засучив рукава, закатав штанины. Ползать — это не по мне, не привык я к такому, когда у тети жил. А осилил бы это, жил бы потом как человек, но раз кишка тонка, значит, не стою я пока такой замечательной жизни и придется мне еще хорошенько попотеть, отступиться на время.
— В Америке надеешься вмиг разжиться деньгами? Не на свою ли погибель отправляешься, вдруг не вернешься? А коли не вернешься, кому достанется то, что ты уже сделал?
— Да вот Онте перепоручаю, — сухо отрезал натянутым, неестественным голосом Винцас.
Стоявший здесь же Онте дернулся как ужаленный.
— Как знаешь… Мне твоего не нужно… — И сердито, а может быть, расстроенно высморкался.
Старики уставились на Винцаса, как ужи на яйца после кладки, а в их прищуренных подслеповатых глазках разом забегали хитрые зайчики. Не заметно было, чтобы они хоть немного сочувствовали своему крестнику. Винцасу показалось даже, что крестные пришли сюда порадоваться его каверзному положению или даже подтрунить над ним — этого он ожидал от всей деревни. И когда он собрался уже было отвернуться от них, старушка сказала ему вот что:
— Давай-ка присядем вчетвером вот тут, на бревнышке, да помозгуем, неужто нет другого средства из беды выбраться. Мы с отцом давно за тобой наблюдаем, знаем, каким ты был сынком у покойных родителей, в чем им следовал, чего не осилил и в чем их обогнал; примечаем, напомнишь ли ты нам того Винцялиса, с которым мы познакомились и крепко подружились двадцать лет назад. Ну, думаем, глядя на тебя, бог даст, останешься таким же, если только не обрадуешь еще чем-нибудь. Любили мы их, любили и тебя, малолетка, видим, что и сейчас ты стоишь нашей любви.
А крестный Ваурус добавил:
— Теперь мы тебя даже уважаем, доверяем тебе. А сейчас подумаем о наследстве. Сам видишь, дни наши сочтены. Мы прикопили несколько тысчонок, чтобы после смерти помянули нас, усопших, помолились за упокой наших душ и наших друзей. Наследники нашей земли люди несерьезные и к тому же бессовестные. Бездушные они. Да бог с ними. Как-нибудь дотянем свой век под этой неуютной сенью. Но оставить им деньги — это все равно, что выбросить их в колодец: проку от этого никакого ни нам, ни им; на ветер пустят — и вся недолга. Сто раз уже родичи пытались выманить их у нас. А мы не поддались. Пусть уж лучше будут нашими недругами, клевещут на нас. Они это и делали. А нам ни жарко ни холодно. Что нам до них и до мнения людей! Каждый из нас перед всевышним ответ за себя будет держать. Так вот, Винцялис, что мы с матерью когда-то задумали, да не выполнили: просим тебя, человека серьезного, справедливого, не сопляка какого-нибудь, стать исполнителем нашего завещания. А оно коротко: когда умрем, всю нашу наличность просим раздать на богоугодные дела: часть костелам, а остальное — на заупокойную службу; покуда мы живы, позаботься об этом нашем единственном богатстве. Ты нынче нуждаешься в деньгах — истрать их на свои нужды, а отдавать будешь понемножку, когда разживешься. Зачем сразу все? А нам они сейчас не только ни к чему, но и тяжкое бремя, которое все тяжелее — только и трясись, чтоб не украли, да не спускай с них глаз, карауль или таскай в мешочке на груди, будто знак духовного братства, прости господи.