Молодые музыканты подтвердят, что можно создать музыку, работая с деревом, даже когда ставишь сруб.

Прижимаемые к телу смолистые сосновые бревна оставляют на рукавах и на груди маслянистые пятна, которые невозможно отстирать. Но плотник их не стыдится. Работа черная, это верно, но ведь не грязная. Лишь бы на тебе была не дырявая одежонка и не рвань последняя.

Венец на венец, и сруб рос, увеличивался, задуманное становилось реальностью, и отчетливо выявлялось, что строили они не воздушные замки. Настроение поднималось и у Робинзона. Винцаса можно было увидеть повсюду, и не руки в карманы, а за какой-нибудь работой. Деревенские порой уговаривали его пощадить себя, сделать передышку, иначе говоря, поболтаться без дела. На это Винцас огрызался:

— А куда я потом глаза дену, когда вы же сами станете в меня пальцами тыкать, попреками донимать: «Да разве при покойных родителях, вечная им память, так бывало? А стоило хозяйству в руки к сыну перейти, как все развалилось, ограда на растопку пошла…»

И он работал так, будто в самом деле боялся, что в деревне скажут, когда он не сдержит обещание, не завершит начатое, а не просто корпел ради себя. Хоть на люди тогда не показывайся от стыда — это похуже, чем не иметь крыши над головой.

В деревне так это и истолковали и восприняли просто как необходимость — в жемайтском ее понимании. Те, кто хочет пользоваться уважением в деревне и приходе, должен в молодости поробинзонить.

Работник Винцас хоть куда, работящий парень. Только в молодые годы и проворачивать такие дела. А этого пузана Онте, похоже, вконец загоняет. Вот дурак, сам на каторгу отправился, а работы здесь непочатый край. Неужто ему кто-нибудь за это спасибо скажет? Не мог, что ли, полегче работу найти?

Многие это Онте прямо в глаза выкладывали, нет, не оговаривая Винцаса, не вбивая клин между ними, а просто так, от нечего делать. Будто их так уж тревожило здоровье Онте и его благополучие. Да и Онте людям нечто подобное высказывал, однако сам не соблазнялся ничем, околдованный-очарованный великой решимостью Винцаса в два счета все сделать так, чтобы долго пожить затем как можно удобнее. Онте придерживался нехитрой философии: трудись, пока глаза на лоб не вылезут; ешь, пока брюхо не лопнет. И он работал, ел и радовался, что идет вровень с таким хозяином, что делает столько же, не завидовал его успехам и не терзал себя понапрасну.

Мало-помалу Онте стал понимать, что Винцас, стоит ему только захотеть, может сделать что угодно для себя и для других. Мало-помалу он перестал называть его фамильярно по имени, Венце, как и тот называл его запросто — Онте, а стал величать уважительно хозяином и знай заглядывал ему в глаза, пытаясь угадать, что ему нужно, чтобы без приказания выполнить желаемое. Угадать же не представляло труда, в деревенском хозяйстве нет ничего сложного, просто нужно было проявлять больше подлинного усердия. Оттого и Винцас все чаще хвалил своего Пятницу:

— По-хозяйски сработано.

И все же, будучи старше своего хозяина, Онте считал своим долгом вначале ставить под сомнение любое новшество: нужно ли это, не слишком ли много будет и по силам ли это им вообще.

— С какой стати ты, не кончив одного дела, хватаешься за другое! Надорвешься. То за избу, то за ограду, а что будет, когда полевые работы нагрянут! А нас-то с тобой всего-навсего двое.

— Уж и не знаю, Онте, выдюжим ли и мы с тобой, по моему ли это карману. Одно чую: мы обязаны сделать как можно больше. Ну, а чего не доделаем, пусть останется до следующего раза, до другой поры или даже нашим детям. Только нас за то бранить не будут, что мы чего-то не сделали, хотя и намеревались.

— Детей, что ли? — с плутоватой миной ввернул Онте и, увидев, что Винцас усмехнулся, громко расхохотался.

Винцас и Онте, как только управлялись со скотиной, мчались на опушку, чтобы натесать кольев для заборов. Натесали на несколько саженей, но им все казалось мало, ведь этакая длина — огородить все поля да полосы. Значит, времени наговориться у них было предостаточно. Как-то раз Винцас так повернул разговор, вернее, стал прясть свою мысль, подобно пауку, делающему нить для паутины:

— Яровые мы посеем как положено. И опылим в придачу. Да только из того, что арендатор посеял, мы не бог весть сколько получим. Осенние всходы ничего хорошего не обещают. Бог с ним, с арендатором. Может, и мы на его месте ничуть не лучше поступили бы — все-таки для постороннего. А нам потребуется прорва снопов на кровлю. Кровельной соломы опять же не с любого урожая нарежешь. А снопы не больно-то купишь — все на подстилку для скота солому приберегают. У нас рожь хоть стеной вырасти, все равно с нашего поля не соберем, сколько нужно. И опять-таки: не заготовишь подстилку, из чего навоз готовить будешь? Без дерьма нет зерна. Нужно обзаводиться скотиной, а значит, понадобится корм. Неужто своими космами ее накормишь?..

Винцас размышлял вслух, похоже, совсем не метя в своего подручного. Он витийствовал о том о сем, ведя мысль с начала в конец и от конца к началу, совершенно сбив с толку Онте. Тот перестал тесать дерево и широко раззявил рот, да так и застыл, будто аршин проглотил. Судя по всему, он и думать обо всем этом не думал, и такой поворот мысли застиг его врасплох, парня точно опрокинувшимся возом прихлопнуло.

— Значит… значит… постройки останутся без крыши, да? — выдавил он наконец глухо.

— У нас, Онте, другой материал на кровлю имеется — тес. Поля могут без заборов еще год побыть, два десятка лет ждали, подождут немного еще. А назначенные для них сосновые и еловые бревнышки распилим на метры или того короче — на чурбачки, из которых спички делают или бумагу — «папиргольц». Так в Клайпеде эту древесину называют. Съезжу в город, куплю нож, твое же дело не зевать да выискивать таких слонов, как ты, чтобы умели тес из поленьев стругать. Им и покроем крышу.

— Ну и красотища будет! — всплеснул руками Онте, снова обретя дар речи и умный вид. — Ведь у нас в округе постройки в поместье так и сияют, тоже тесом крыты.

— Да и безопасней — загорится не так быстро, как солома. Будет кровля белеть-лучиться и далеко-далече разнесет о нас славу. «Совсем как у помещика!» — станут говорить вокруг. Мы же будем расхаживать важно, как индюки.

Когда Онте стало казаться, что стройка идет к концу, Винцас оглушил его новой, еще более странной задумкой. Однажды, когда они ели на опушке леса сваренную собственноручно жирную кашу, заправленную к тому же поджаренными на сковородке шкварками, Винцас, пребывавший в отменном настроении, стал нахваливать Онте:

— Ты, Онте, небось думаешь, я твоей работы не вижу, не ценю?

Онте этого совсем не думал. А если и подумывал порой, как тогда в лесу, когда они кончили все работы, то сейчас об этом забыл. Оттого он только кашлянул в кулак, будто в горле у него застряла овсяная ость. Они попадались в каше.

— Когда осенью ты ко мне рядился на лесные работы, я тебе положил недурственную плату, которую ты сам назвал. И не просчитался: с тобой легко работается и, как я погляжу, можно будет подзаработать, если даже не разбогатеть.

— Хм! — снова крякнул Онте, на этот раз уже польщенно, а не для того, чтобы выкашлять ость. И ему стало так хорошо, что холодок прошел по телу.

— А за работу на лесоповале я даже остался тебе должен. Придется как-нибудь рассчитаться. Впереди у нас еще одна работенка, не легче прежней — поля подровнять, от камней их очистить. Те, что помельче, могут бабы собрать, а большие придется самим из земли выпроваживать, на межах сваливать и даже чего доброго целые ограды из них складывать. Предстоит канавы копать, ложбины сглаживать, водостоки устраивать, чтобы поверхность была ровной, как стол, и чтобы в одном месте не скапливалась влага, когда в другом все сохнет. Это будет ничуть не легче, чем лесоповал. Так неужели мы с тобой расстанемся осенью, не сделав всего этого? Давай столкуемся еще на срок, и тогда тебе станет казаться, что трудишься ты не на хозяина, а на себя. Тогда и зависть не будет тебя грызть, коли сделаем что-то сверх задуманного. А чтобы ты не сбежал от меня, как, извини за выражение, пес от добрых хозяев, решил я тебя привязать за загривок, наподобие дворняги, ко двору Канявы.