— То-то и оно, вот если бы мы в свое время построили что-нибудь подобное — экое было бы удобство. Это ж надо, такая приличная комната! Могли бы и мы пожить в свое удовольствие, — размечтались Ваурусы.

А Ваурувене знай прикидывала, где будет стоять кровать, где столы, где сундуки, где шкаф. Как раз все и уместилось бы, не то что теперь, когда одна вещь лежит в клети, другая — в сенях, и только третья, самая необходимая, у них в комнате.

Подсобить Ваурусы ничем не могли, а не то охотно трудились бы целые дни напролет, не помышляя о заработке; теперь же они принимали лишь моральное участие. Охали, глядя, как двое здоровенных мужиков, взобравшись на высокую стену, умело, почище настоящих мастеров, тащили наверх тяжелую лесину, и прикидывали, выдержат веревки или оборвутся. Говорят, мокрые веревки надежнее. Так почему ж не намочат? Но веревки не лопнули, не протерлись, и бревно, ударившись с глухим, баритонным гулом о нижнее, аккуратно прижалось к нему своей выдолбленной врубкой. И изба в этом месте стала чуть выше.

Наблюдая за работой, старички забывали про еду. Когда же все усаживались за обед, их приглашали поесть за компанию — то Винцас, то сами мастера. Старики никому не мешали, располагали к себе и вносили подлинное разнообразие в работу. Но Ваурусы и слышать об этом не желали.

— Да разве у нас самих не найдется что-нибудь поесть? Напрасно мы тут шастаем да рассиживаемся. Будто тут таких не видали! Вот вернемся и поедим. Раньше или позже, не все ли равно? Ведь не на базар ехать и не в поле бежать, не детишкам носы утирать…

И если бы кто-нибудь захотел спугнуть старичков на день-другой, ему нужно было бы только пригласить их поесть. Они уже успели стать необходимыми на стройке и, казалось, приставлены были наблюдать тут за порядком. Да и плотники чувствовали себя увереннее; были у них свидетели удач-неудач и спорой или же медленной работы. Нерадивцы, и те трудились на совесть; сколько могли, столько и делали.

Ваурусы сжились со стройками Винцялиса так же сильно, как в свое время с его родителями и впоследствии с ним самим. Все им тут стало казаться своим, предназначенным для них самих и оттого требующим их мнения.

Так продолжалось до сенокоса.

В стороне от стройки, посреди двора, воткнув в землю бабки, отбивали косы Винцас и Антанас. Работали молча; Винцас в последнее время все больше замыкался в себе, все чаще о чем-то задумывался. Оттого его подручный тоже замолк, ничего не ругал, ни в чем не сомневался. Однако на этот раз он не выдержал. Оба торопились в долину — в луга.

— Только у нас одних (теперь Антанас уже не говорил: у тебя) работы вдвое, втрое больше, чем у остальных. Где ты еще увидишь, чтобы косили сено сразу же после того, как посадили картошку и овес засеяли? Купалы еще не видать, даже с нашего крутого косогора и по старому календарю, а в лощине вдоль речушки уже трава стеной. Стоило только весеннему солнцу подсушить все вокруг, так и видно стало, как трава в рост идет. Скосишь ее, а недели через четыре она снова вырастает, и как раз в ту пору, когда нужно хлеб в полях убирать.

Винцас долго молчал. Похоже, он хотел так отбить косу, что хоть бороду ею брей, не то что траву коси. Он затачивал лезвие то широким, то узким концом молотка, то сухим, то влажным, поплевывал на него или лизал языком, проводил по острию то ногтем, то подушечкой большого пальца, притом так ловко, как самый настоящий брадобрей, и уже сейчас было видно, как он, плотно подкрепившись, замахнется сплеча этим подготовленным на совесть орудием — во всю ширину рук рослого человека, и так широко расставит ноги, чтобы добавить себе столько роста, сколько кряжистости, и выкосит такой прокос, что прохожие только ахнут.

— Это что же за великан такой, и каким приспособлением выгнал он такой прокос, что его не то что широченным шагом не переступишь, но и с разбегу не перемахнешь?

Под конец Винцас плюнул на обух молотка, да еще постучал им несколько десятков раз, да еще провел подушечкой большого пальца по лезвиям и, найдя их в полном порядке, резко, как пружина, распрямился на своем низком сиденье.

— Бывает и третья трава, — только теперь поддержал он начатый Антанасом разговор. — Да вот беда: солнца ей не хватает для просушки, приходится или свежескошенную скармливать лошадям да коровам или потраву делать. Это, пожалуй, лучше и здоровее. Нечего лошади все лето плуг или соху за собой таскать, вот и получит роздых, округлится, залоснится. А буренки тем временем станут молока больше обычного давать. Правда, городишко наш маловат, к этим бы коровам да побольше евреев — молоко покупать. Придется самим все выпивать или на сыры пустить — и опять же самим их съесть, поскольку этого добра у всех хватает.

Говорил-то Винцас о хозяйстве, но видно было, что думал он совсем о другом. Тогда Антанас попытался повернуть разговор в другую сторону.

— Плотники вон уже до кровли дошли, стропилины ставят, решетняком ее перекрывают; кровельщики только и ждут, когда ты прикажешь тесом покрывать. А ты, как я погляжу, не больно-то настроен обмывать завершение стройки.

НЕ РАССЧИТАЛ

— Чтоб их живорезы побрали, все эти твои обмывания, пропивания или как их там, и пусть нечистый убирается со своей горькой назад, в преисподнюю, откуда, говорят, он ее и притащил! Мои родители не пили, да и мы с тобой не склонны к этому; никак с чужого голоса поешь? Лучше уж наесться до отвала. Скажешь, плохо нам бывало, когда мы за обе щеки уписывали, не замечая из-за стужи и озноба, сколько порций умяли?

— Ладно. Но ты-то чего скуксился?

— Денег нет, кончились мои запасы. Попытался я пронюхать, у кого можно взять в долг, да никто не верит, чтобы такой желторотый, да еще с таким размахом парень сдержал данное обещание, пусть и не скоро, но вернул одолженное. Банк, опять же, денег дает курам на смех, а проценты лупит солидные. Да и все равно с заемом в банке мне не выкрутиться. Придется прервать работу. Знаешь, что, Онте: женись-ка ты пока один на своей Воне и хозяйничай тут по своим возможностям и соображению, а я сбегаю годика на два, на три в Америку, деньги зашибу, чтобы работу закончить. Мне же пока, видно, не суждено жениться. А жаль Уршулю… Я по ней, кроме шуток, очень тоскую. Вроде бы и получу я ее от тестя с тещей, а только не дело это: будто задаток взял во время купли-продажи. Гонор, брат, не позволяет вырывать невесту из богатой, достойной жизни голоштаннику, который сам в первую голову нуждается в опеке и которого нужно поставить на ноги, прежде чем вручать ему дочку. Мне это напоминает чем-то историю нашего Радвилы. Его сынок, молодой князь, снюхался с бесприданницей из боярской семьи, и тайком, без благословения родителей, поклялись они друг другу в вечной любви. Вот отец и всыпал ему на красном коврике сотню розог, этого их боярская честь требовала; а молодой велел выплатить приданое — сто тысяч дукатов.

Антанасу анекдот понравился, и он так громко, от всей души расхохотался, что даже плотники и крестные обернулись. Но тут же нахмурился: в следующий миг Онте так разволновался, что у него екнуло внутри.

— Да ни в коем разе, хозяин, я на это не согласен, чтобы ты ушел и оставил меня одного…

— Воспарил я, Онте, как сокол, а опуститься придется подобно жуку. Это страшно, Онте. Я был еще незрелым юнцом, когда размахом замыслов измерял свои возможности, а не наоборот. Послушался я поэта Мицкевича. В школе доводилось его стихи читать. Пишет-то Мицкевич хорошо, только поди угадай, как он на деле поступал. Хозяин он, пожалуй, был никудышный. А может, это я доверился голосу крови, а не разума; я ведь и сейчас чувствую, что иначе не мог поступить. Ожидается самый настоящий скандал. Те, кто вначале вроде бы по заслугам стали уважать труженика и удальца, теперь-то уж рты не закроют, на смех подымут, дескать, совсем ненормальный, такой простой вещи не учел: невозможно выполнить невыполнимое. «Робинзон из Жемайтии» станет звучать как издевательская кличка для тех, кто узнает, что жил когда-то оборотистый мужичонка, который один-одинешенек удобно устроился на необитаемом острове, получив в помощники, да и то не сразу, одного-единственного Пятницу, как я с самого начала тебя…