Любовь коснулся руки Итана, даря спокойствие, однако не смог освободить его от печали.

— Разве ты не видишь, что та же система понапрасну растрачивает таланты всех жителей Гувервилля, которые хотят просто честно работать? Эта система ставит послушание выше мыслей и идей. Власть имущие с легким сердцем посылают людей на фронт, где те становятся калеками или погибают, но если человек задаст вопрос, его тут же объявляют предателем. Эта система могла бы бороться с несправедливостью, но она предпочитает ругать нечто столь простое и жизненно важное, как поиск второй половинки. Мы все рождены любить. Какая разница, какой расы или пола твоя вторая половинка, если вы оба счастливы? — Любовь взял голову Итана в ладони и вытер его слезы. — Зачем нужно выбирать страх, а не любовь? В каком мире это имеет смысл?

Итан навалился на руль и всхлипнул:

— Я лучше умру, чем буду этим.

— Не говори так. — Если Итан умрет, Генри будет раздавлен. Это может стоить ему Игры, что означает и смерть Флоры. Любовь даже думать о таком не мог, как бы ему ни нравился Итан. Он положил руку парню на спину.

Почувствовал, как бьется его сердце, и заставил свое биться в том же ритме. Он станет этой второй половинкой для Итана, и к черту последствия.

— Дыши, — прошептал он. — Дыши.

Из души Итана исторглась вся его жизнь в стыде и печали. Любовь поймал ее одной рукой и выбросил в окно, словно паутинку.

— Кто ты? — Итан поднял голову. Он больше не плакал и с любопытством смотрел на Любовь. — Кто ты на самом деле?

— Тот, кого ты всегда искал, — ответил Любовь. — Тот, кто здесь. Тот, кто тебя понимает. Тот, кто способен любить тебя в ответ.

Итан наклонился и поцеловал Любовь. Дождь барабанил по крыше машины, но ее водитель и пассажир не чувствовали ничего, кроме любви друг к другу.

***

Потом Любовь долго смотрел на спящего Итана. Он переоделся в обычный поношенный костюм Джеймса Бута и убрал Книгу Любви и Смерти в карман, впервые в жизни чувствуя, что она ему мешает. Хотя он умел ее уменьшать, на самом деле она была огромной коллекцией печальных историй любви. Он писал ее веками — тихий вызов Смерти, величайшей разрушительнице историй. Записывал, как игроки встретились, что увидели друг в друге, что захватило их воображение. Этим Любовь показывал свою приязнь к людям и их прекрасным оптимистичным сердцам.

В этих историях даже умершие продолжали жить.

Любовь всегда ощущал потребность записывать истории, но никогда прежде книга не казалась ему тяжелой ношей. Он бы хотел от нее избавиться, но переложить бремя, увы, было не на кого.

Воскресенье, 6 июня 1937 года

Солнце еще не взошло, но в воздухе уже разливался запах цветущей глицинии и лаванды. Сегодня будет теплее, чем вчера, но ненамного. Прохладная погода была для Генри одним из весомых плюсов этого города. Морось не шла на руку бейсболу — из-за дождя жители Сиэтла пропускали добрую четверть сезона, — но Генри всегда играл по большому счету из-за ритма и взаимодействия с другими игроками, а не ради состязаний, поэтому для него это не имело значения.

Воскресное утро, впереди экзамен по французскому. Казалось безумным, что за подобной невероятной ночью последует самый обычный день, наполненный такими будничными вещами, как французская грамматика.

Если в мире есть какой-то смысл, то после такой ночи должен родиться новый день, когда не нужно думать о школе и можно просто лежать на траве, смотреть в небо и воображать, каково было бы бегать вместе с Флорой, играть музыку, есть фрукты и гулять по улице всю жизнь, не опасаясь, что весь мир будет глазеть, осуждать или что похуже.

Отчасти он жалел, что вообще ее встретил. Жалел, что услышал ее пение. Жалел, что отведал яичницы у нее на кухне. Если бы всего этого не случилось, его жизнь представляла бы собой школу, музыку и бейсбол. Стипендия. Аттестат. Колледж. Все по плану, предсказуемо, респектабельно, безопасно. Возможно, даже брак с Хелен и вечная череда завтраков, обедов и ужинов. Рутина, питательный бульон для души, в котором нет места боли и страху. Жизнь в размере четыре четверти.

Но жалел он только отчасти, а по большому счету не обменял бы надежду ни на что. Он словно впервые в жизни прозрел и теперь не мог вернуться во тьму, как бы ни резал глаза свет. 

За спиной послышался рокот мотора. Генри оглянулся и узнал «кадиллак» Итана, который ехал в сторону дома. Из центра. А может, из Гувервилля. Генри приветственно поднял руку, и Итан остановился. Его галстук торчал из кармана пиджака, а несколько пуговиц на рубашке были расстегнуты, однако, что самое странное, он выглядел счастливым и отдохнувшим.

— Видимо, ты тоже до дома не добрался, — усмехнулся Итан.

Генри скользнул на переднее сидение, и внезапно на него навалилась усталость.

— Ага.

— Ах ты шалопай. Но не волнуйся, я не скажу родителям.

— Что? Нет! — возразил Генри. — Ничего подобного. Ее бабушка умерла.

— Без дураков? — Итан скорчил скорбную мину. — Должно быть, ужасно прийти домой и увидеть такое. Что случилось?

— Похоже, старость. Она просто лежала на диване.

Друзья минуту помолчали. Потом Итан глубокомысленно сказал:

— Жизнь — временное явление, Генри. И чертовски непредсказуемое. Поэтому нужно хвататься за подвернувшиеся возможности, ловить удачу за хвост, стараться получить, что хочешь. Рисковать. Жить, любить... Все мы умрем, но если не будем жить так, как хотим, если не будем с теми, с кем хотим быть, то мы уже мертвы.

Генри повернулся посмотреть, не заменил ли кто-то его друга близнецом-самозванцем.

— С каких это пор ты исповедуешь такую философию?

Итан повернул на свою улицу, надул щеки и с силой выдохнул, подобно трубачу.

— Даже не знаю, с чего начать. — Он покосился на Генри. — Но кое-что со мной случилось. Просто... я не могу об этом говорить. — Он запустил пятерню в волосы и пригладил растрепавшиеся кудри. — Но мне кажется, что ты мог бы меня понять.

Он снова серьезно посмотрел на Генри, и тот с трудом сглотнул. Что он мог бы понять? И о чем именно Итан толкует? Они в тишине проехали по длинной, обсаженной деревьями улице.

Итан повернул на подъездную дорожку и заглушил двигатель.

— Значит, с тобой случилось что-то хорошее? — спросил Генри.

— Честно? — В глазах Итана таилась боль, и он судорожно выдохнул, прежде чем закончить мысль. — Это все, чего я на самом деле хотел. Но не знаю, назову ли когда-нибудь это хорошим.

Он закрыл лицо руками. Генри не знал, стоит ли что-то говорить. Потом Итан открыл дверь, вышел из машины и поплелся к дому, перебросив пиджак через плечо. Генри последовал за ним к парадной двери, которая распахнулась, едва они начали подниматься на крыльцо.

На пороге стоял отец Итана.

— Гуляли всю ночь, мальчики? — Его лицо было суровым, как всегда перед последующим нагоняем.

— Да, папа, — ответил Итан, скрещивая руки на груди. — Всю ночь. Я встречал рассвет. Ты никогда так не делал в молодости?

Мистер Торн почесал подбородок.

— Вообще-то делал. Именно поэтому сейчас и говорю вам пройти через черный ход и воспользоваться лестницей для слуг. Твоя мама уже не спит, и если она услышит, что вы явились под утро, нам всем на неделю будет обеспечена головная боль. Однако чтобы такое было в последний раз. Грядут облавы, и если вас заметут, это все усложнит. Последствия для обоих будут суровыми. Мы уважаемая семья, Итан. Не нужно навлекать на нас позор.

Итан обнял Генри за плечи, и юноши обошли заросшую плющом северную сторону дома, чтобы войти через черный ход. Оттуда через буфетную они попали на черную лестницу и поднялись на третий этаж в свои спальни, предварительно сняв обувь. Итан улыбнулся Генри, но тот не смог ответить тем же. Полицейские облавы грозят Флоре опасностью.