Флора выдохнула. Небо принадлежало ей. Только ей. Так было всегда, и всякий раз, взмывая в небеса, она становилась частью чего-то бесконечного и бессмертного. Пока она берегла самолет, он берег ее. Авиация ничем не напоминала джаз, который Флора исполняла по ночам. Он постоянно был разным: иногда чудесным, иногда мучительным, всегда подчинялся настроениям и капризам других и зависел от вкуса слушателей.

Флоре было плевать на эту зависимость. Люди постоянно трепали ей нервы, расстраивали ее, а иногда просто уходили, порой навсегда. «Стэггервингу» же она доверяла, как собственному телу. Даже гул двигателя приносил ей радость. Пусть этот диссонирующий шум слегка резал чуткий музыкальный слух, его равномерное гудение очищало разум от тяжких дум.

Но сегодня полетать подольше не получится. Небо переменилось, двигатель застучал. Как же быстро, словно брошенные кости. И тут полил дождь. Одна капля, затем вторая и еще одна, упали на лобовое стекло, и вскоре вода заструилась, мешая обзору. И хотя непохоже, что ливень перейдет в грозу, Флора знала, что должна посадить самолет. В воздухе молнии и лед были ее врагами.

Она сообщила диспетчеру о своих намерениях, развернулась и полетела назад на аэродром. По мере снижения желудок стал словно невесомым. Взлетная полоса приближалась. Флора сначала посадила передние колеса, а потом хвостовое: более сложный тип посадки в сравнении с одновременным приземлением на все три колеса, зато более безопасный и послушный управлению, и она выполнила его безупречно. Когда она вышла из самолета, дождь полил с удвоенной силой, словно небеса обуревала та же печаль, что и Флору при возвращении на землю.

Незадолго до полета Флоры Любовь материализовался в Венеции, которой обреченность придавала еще больше красоты. Он стоял на площади Святого Марка перед одноименным собором, названным так в честь человека, который нагишом убежал из Гефсиманского сада после того, как Иисуса приговорили к смерти. Кости апостола тайком перевезли в Венецию в бочонке соленой свинины[2] — весьма странный способ сохранить человека и память о нем. Но как еще назвать человечество, если не странным?

Из подобных же человеческих костей и были созданы кости для Игры. Вырезанные и отполированные веками кубики с очками, нанесенными темно-бордовой смесью крови Любви и слез Смерти. Любовь всегда носил эти кубики с собой. Они постукивали в его кармане, пока он шел к кампаниле собора, колокол которой время от времени звонил, созывая политиков, возвещая о полудне и объявляя о начале казни.

Когда Любовь проходил мимо, колокол как раз отбивал двенадцать ударов. Шаги вспугнули стайку голубей, которые взлетели в серебристое небо, клокоча и громко хлопая крыльями.

В этот прохладный день Любовь приятно провел несколько часов, бродя по туманному лабиринту улочек квартала Академии[3], каждую минуту готовый столкнуться на углу с соперницей. У шляпника он купил котелок ручной работы, подарив старую шляпу худенькому парнишке-цыгану, который по прошествии лет станет легендарным соблазнителем женщин и мужчин. Долгие годы впоследствии Любовь жалел, что не отдал мальчонке свои брюки.

У торговца канцелярскими товарами по соседству Любовь приобрел пузырек лазурных чернил, потому что оттенок напомнил ему тот, которым Наполеон писал письма Жозефине. Любовь собирался писать ими заметки в блокноте, который всегда носил с собой; возможно, чернила принесут ему удачу. Возможно, на этот раз, в отличие от всех предыдущих, он выиграет.

Гадая, не забыла ли о нем Смерть, он зашел в кафе перекусить тонкой как бумага ветчиной со зрелым мягким сыром и запил еду бокалом игристого вина. Хотя его бессмертному телу не требовалось ни еды, ни питья, порой ему нравилось предаваться простым удовольствиям. Аппетит был прерогативой исключительно людей, и Любовь наслаждался тем, что чувствовал и понимал его.

Когда он вышел из кафе, ощущая во рту вкус соли и вина, солнце уже садилось на горизонте, забирая с собой цвета и тепло земного мира. Опасаясь, что Смерть так к нему и не присоединится, Любовь исчез и вновь появился в блестящей черной гондоле к большому удивлению ее владельца, только что высадившего последнего за день пассажира. Гондольер, видимо, собирался выкурить самокрутку, глядя в небеса, отдыхая перед тем, как вернуть лодку к причалу. Но тут пожаловал новый желающий прокатиться, который уже устраивался на черно-золотой скамье.

Мужчина вздохнул и спросил:

— Solo voi due?

«Вы только вдвоем?»

Слишком поздно Любовь уловил сладкий запах, пробивающийся сквозь вонь канала. Аромат лилий. Волоски на его затылке встали дыбом.

— Si, solo noi due, — кивнул Любовь.

Она спустилась по шаткой деревянной лестнице к гондоле, похожая на ангела в длинном пальто из белоснежной шерсти. Ее перчатки и сапоги из бараньей кожи тоже были белыми. На шее единственным пятном цвета алел красный кашемировый шарф. При виде нее в этой одежде Любовь почувствовал тяжесть на сердце.

— Здравствуй, старый друг, — произнесла она.

Любовь помог ей спуститься в гондолу. Оценив ее облик семнадцатилетней девушки, он и сам решил омолодиться, чтобы ей соответствовать. Его решение появиться в Венеции в обличье мужчины средних лет отражало снедавшую Любовь усталость. Вечность постоянных проигрышей кого угодно состарит. Но чем моложе он себя чувствовал, тем прочнее была его вера в победу над Смертью. Стоит об этом помнить.

— Не возражаете, если я закурю? — спросил гондольер, уже держа в губах тонкую самокрутку.

— Пожалуйста, — разрешила Смерть.

И вот она, ее улыбка Моны Лизы, с которой Леонардо писал знаменитый портрет. За ней последовал треск пламени, кисловатый запах жженого табака, грустное шипение брошенной в канал спички — еще одного огонька, навеки покинувшего бренный мир.

Гондольер, окутанный дымом и погруженный в раздумья, взял весло и погреб от Гранд-канала в живописные узкие проливы тихого квартала.

— Безнадежный город, — заметила Смерть.

Она знала, что Любовь обожает Венецию. Чтобы лишить ее удовольствия видеть его обиженным, Любовь изменил внешность, добавив к своему лицу густые подкрученные вверх усы. Смерть в отместку отрастила тонкие висячие усы Фу Манчу, но так и не улыбнулась. Любовь признал победу за ней, и обе пары усов исчезли.

— Не стоит стыдиться, — произнесла Смерть на языке, известном только им двоим. — Она завораживает, твоя преданность обреченным.

— Возможно, я вижу то, чего ты не видишь, — сказал он.

— Может, и так, — согласилась она, сняла перчатку и опустила палец в воду.

— Они готовы, — сменил тему Любовь, думая о своем игроке в далеком городе, где на вокзале есть модель венецианской кампанилы.

— Как скажешь, — ответила Смерть.

Солнце зашло, унеся с собой свет. Оно снова взойдет, создавая иллюзию того, что мир обновился, что цикл начался снова. Но время не идет по кругу. Оно движется лишь в одном направлении, вперед в темноту неизвестности. Чувствуя, что душа погружается в смятение, Любовь сосредоточился на плеске воды о борта гондолы. Волны словно осыпали лодку поцелуями.

Он заглянул в сердце гондольера и обнаружил там женщину, которую тот любил больше всех на свете. Выпустил этот образ наружу, чтобы он накрыл лодку словно мягким одеялом. Несомненно, Смерть не будет возражать против толики уюта. Гондольер выбросил окурок в канал и затянул «O Sole Mio». Солнце мое.

Свет Любви разлился над водами канала, и в темнеющем небе появился тоненький серп луны. Отражения электрических фонарей падали на поверхность воды, словно изящными пальцами касаясь бортов проплывающей гондолы, рулевой которой пел о том, как сияние его сердца освещает лик возлюбленной.

Любовь понял, что сердцебиение вновь стало размеренным. Он взял Смерть за руку, чтобы ей было легче читать его мысли, и вместе они посмотрели на город на краю Нового Света. Сиэтл. Было в нем что-то первозданное. Да, безбрежный океан порочности, но также и воображение, надежда и чудо, привлекающие людей, желающих лучшей жизни. Леса и золотые шахты таили в себе несметные богатства.