— Коль уж сам затеял такой разговор, то кривить не стану. Скажу тебе, как сотоварищу, что другие никогда не скажут. Да только сердца не держи.

— Ну-ну.

— Всем бы ты хорош, Дмитрий Михайлыч, да вот, — Минин запнулся перед насторожившимися глазами Пожарского. Брякнешь правду, а князь обиду затаит, и зародится между ними полоса отчуждения. Надо ли? Лишнее слово в досаду вводит.

Пожарский нахмурился.

— Чаял, что ты не из робких. Бей, коль замахнулся.

В княжьих покоях было не так уж и тепло, но Кузьме Захарычу вдруг стало жарко. Он распахнул ворот пестрядинной рубахи, скребанул жесткими пальцами по густой волнистой бороде и, наконец, глядя прямо в глаза Пожарского, договорил:

— Властного слова не хватает тебе, когда толкуешь с боярами. Пожестче бы с ними, воевода.

Сухощавое лицо Пожарского стало еще более бледным (за последние недели, когда он взвалил на свои еще не окрепшие плечи тяжелейшую ношу, к нему вновь вернулись сильные головные боли, и лица его никогда не посещал здоровый румянец), глаза потяжелели, да и на сердце стало не легче.

Хмыкнул, откинулся на спинку дубового кресла и закрыл усталые глаза. А ведь Кузьма-то прав, истину изрекает этот прозорливый мужик. Одно дело с земскими людьми говорить, другое — с боярами, когда ты для них «осколок дряхлеющего рода», и когда на тебя поглядывают свысока, как на худородного дворянина, хотя и ставшего вождем ополчения.

— Спасибо тебе, Кузьма Захарыч, — после непродолжительного молчания заговорил Пожарский. — Спасибо за правду. Все так и есть. И бояр к себе исподволь приручаю, и робость перед ними пока не преодолею, ибо на Руси всегда так: коль перед тобой более знатный человек, или знатный чин, то не всегда хватает смелости свой норов показать. Простолюдин прогибается перед старостой, староста — перед городовым воеводой, воевода перед знатным боярином. Так издавна повелось, и едва ли в грядущие века что-то изменится. Начальный человек — то же столб, а без столбов и забор не стоит. Что же касается твердости, и тут ты, пожалуй, прав. Но в одном хочу тебя уверить. Всю свою жизнь я, в отличие от других дворян, никогда ни перед кем не прогибался, вот почему меня и в бояре не допустили. Ох, как не любят они, кто перед ними не стелется. Хорошо я знавал ярославского воеводу, боярина Федора Борятинского. И до чего ж был заносчив! Властелин. Царь и Бог Ярославского уезда. Не подступишься. Народ для него — смерд. Одной мыслью жил: нахапать, пока сидит на воеводстве, ибо ведал, что срок ему дан всего два-три года. Вот и набивал мошну. А как у народа терпение лопнуло, бежал князь Федор из Ярославля и все руками разводил. За что? А того понять не может, что обиженный народ когда-то и плечи расправляет, и что народом править — зело великое уменье надо. Корявое умей сделать гладким, а горькое — сладким, да и помощников умей подобрать, от них, сам ведаешь, многое зависит. Борятинский же подобрал себе лизоблюдов, кои любое дело загубят. А с такими помощниками еще больше народ возмутишь, да и весь уезд в разор пустишь. Надо было иметь князю своего Минина. Да, да, Кузьма Захарыч, именно Минина, кой бы не глядел в рот воеводе, а смелую правду ему сказывал.

— Да я ж от чистого сердца, Дмитрий Михайлыч, нам ведь ныне в одной упряжке ходить.

— В одной, Кузьма Захары, а посему недомолвок между нами не должно быть. Я ведь тоже не семи пядей во лбу, без стеснения подсказывай, когда оплошки мои углядишь.

— Без просчетов ни один человек не проживет, да и на большие умы бывает промашка. Но в великом деле, кое мы затеяли, любая промашка, особливо на Совете, может лихом обернуться.

«А он настойчив, — подумалось Пожарскому. — Так и долбит, как дятел по одной цели. Но намеки его и впрямь от чистого сердца. Ни кто иной, как Минин, предложил нижегородцам выдвинуть вождем ополчения Пожарского, и ныне он в ответе за его поступки и решения, принимаемые на Совете. Приключись неудача с походом — укорят Минина. Не ты ль, Кузьма, из кожи вон лез, доказывая, что лучшего воеводы не сыскать. А что вышло? С треском провалилась твоя затея. Да за такой огрех — головы не сносить!.. Нет, совсем нелишни попреки Минина. Правда, необычно их выслушивать. Мужик наставляет князя. О таком Пожарскому даже во сне бы не привиделось. Добро, не на Совете наставляет: этого бы Дмитрий Михайлович не потерпел.

— Над словами твоими я крепко помыслю, Кузьма Захарыч. Водится за мной такой грешок. Но хочу тебя упредить. Над боярами коноводить зело не просто. Грозить да бить наотмашь — вести к разладу. Медведь грозился, да в яму свалился. Приходится гибким быть, каждое слово взвешивать, дабы раздоры не вспыхивали. И тебе то настоятельно советую.

— Истину речешь, Дмитрий Михайлыч. Порой, срываюсь, как вожжа под хвост попадет. Уж больно бояре выкобениваются.

— Иногда, ради большого дела, и потерпеть можно, но и достоинства своего не потерять. Жизнь — мудреная штука, Кузьма Захарыч.

…………………………………………………………………..

Минин не забыл слов Пожарского о том, что в Ярославль надо войти в доспехах, в полной ратной оснастке, дабы показать ключевому городу Руси боеспособность ополчения. И Кузьма Захарыч, не смотря на чрезмерные тяжести похода, приложил к тому все усилия.

Рать остановилась за три версты от Ярославля. К городскому воеводе Василию Петровичу Морозову был отряжен гонец, а сами вожди ополчения занялись подготовкой ратников к вступлению в Ярославль. Допрежь всего — отдых, ибо ополченцы валились от усталости и непогодицы с ног; к тому же надо было обождать отставшие от войска обозы с ратными доспехами и продовольствием.

Через двое суток ополчение было готово, чтобы достойно показаться перед ярославцами. Впервые (за всю историю ратных сил) войско было облачено не по чину и званию, а по городам, в результате чего многие обедневшие дворяне, прибывшие в Нижний Новгород из разных мест, разоренные от польских людей, смешались в одежде с посадскими и деревенскими людьми. Конечно же, были среди них и богатые ратники, сверкающие посеребренными шлемами, доспехами-куяками с ярко начищенными медными бляхами, нашитыми на грудь цветных кафтанов, с турскими саблями в серебряных ножнах. Любо-дорого глянуть!

Но и мужиков, набежавших из деревенек, теперь не узнать. Совсем недавно ходили они в убогих армяках и сермягах, разбитых лаптишках, ныне же — в добротных утепленных тегиляях и в кожаных бахилах, в железных шапках с чешуйчатыми бармицами, спускавшимися на плечи и грудь, или в ерихонках с медными наушниками и защитной затылочной пластиной; опоясаны ратники саблями вологодской и устюжской ковки.

Выделяются стрельцы в красных и лазоревых кафтанах, вооруженные пищалями и самопалами, бердышами и саблями. У каждого через плечо — берендейка с пулями, рог с пороховым зельем, сумка для кудели, масла и ночников для зажигания фитилей.

Войско двинулось к Ярославлю под пушечный выстрел и звуки боевых литавр. В челе — Дмитрий Пожарский на стройном белогривом коне, облаченный в зерцало, остроконечный шишак и в голубое корзно, перекинутое через правое плечо. Чуть позади Пожарского — воеводы полков, татарские, мордовские и казачьи старшины. Здесь же на вороном коне и Кузьма Минин в круглой железной шапке, в бараньем полушубке, опоясанным увесистым мечом.

За воеводами и начальными людьми — окольчуженная дружина в тысячу всадников со щитами, саблями и копьями. Гордость ополчения, «железная рать», стоившая громадных усилий и денег вождям повстанцев. Грозно колышутся в седлах на мохнатых низкорослых лошадях татары, чуваши, черемисы и мордвины, вооруженные копьями, луками и самопалами. Позади конницы — пешая рать, идет не скопом, а рядами.

Ярославль встретил ополчение радостным перезвоном колоколов, веселым гудением рожков, сопелей и дудок, хлебом и солью. Шеститысячное войско выглядело внушительным. Куда ни глянь — булат, железо, медь, колыхающийся лес копий.

Первушка, обняв жену за плечи, рассматривая крепкую рать, взволнованно молвил:

— Дождались-таки. Экая силища, Васёнка, на Москву двинется!