Анисим внес за дом добрую половину, почитай, всю свою калиту опустошил. Но сейчас, глядя на добротный дом Первушки, о том не жалел. Душа радовалась, что сыновец заживет теперь своим домом, а там, глядишь, станет и рачительным хозяином.

Васёнка, как всегда, радушно встретила Анисима. Еще с тех пор, как она побывала в его доме, что в Коровницкой слободе, она сердцем почувствовала: дядя Анисим человек добрый, даже ночевать ее оставил, чтобы побыть с недужным Первушкой.

Только, помолившись, сели за стол, как в покои вошел земский ярыжка в долгополом сукмане с медной бляхой на груди.

— Обыскались тебя, Анисим. Бегали в слободу, а Пелагея твоя на Рождественку спровадила.

— Что за спех?

— Кузьма Минин в Земскую избу кличет.

— Сам Минин? — недоверчиво пожал покатыми плечами Анисим.

— Вот те крест!

От ярыжки попахивало вином, и перекрестился он так небрежно, будто муху с лица согнал, что покоробило набожного Анисима.

— Да ты хоть ведаешь, что означает крестное знамение?

— Да кто ж не ведает, Анисим? Богом поклясться.

— И только-то? Вот ты смыкаешь три перста вместе, а безымянный и мизинец пригибаешь к ладони. Что сие означает?

— Так… так Богу помолиться. Все так персты складывают. Попами указано. А чо?

— Невежда ты, ярыжка, — осуждающе покачал головой Анисим. — Соединение трех перстов означает нашу веру в святую Троицу: Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого. Два же пригнутых перста к ладони — нашу веру в Сына Божия Иисуса Христа, кой имеет два естества, ибо он есть Бог, и он есть человек, ради нашего спасения сошедший с небес на землю. При этом надо ведать, что на чело крестное знамение налагается для того, дабы освятить ум и мысли наши, на грудь — дабы освятить сердце и чувства, на плечи — дабы освятить телесные силы и призвать благословение на дела рук наших.

— Вона, — захлопал желудевыми глазами ярыжка. — Тебя, Анисим, только в попы ставить. Все-то ты ведаешь.

— Да то, дурень, каждый православный человек должен ведать, как Отче наш… Зачем Минин-то кличет?

Ярыжка, шаря вороватыми глазами по столу, развел руками.

— Не ведаю, Анисим… На улице студено. Зазяб за тобой бегавши.

Первушка усмехнулся и передал ярыжке чарку.

— Давай для сугреву… Старый знакомец. Узнаешь, дядя?

— Как не узнать. Сколь крови мне попортил, когда за рыбным ловом надзирал. Никак, поперли тебя из таможни, Евсейка?

Ярыжка осушил чарку, крякнул в куцую бороденку.

— Экая благодать, будто Христос по животу в лопаточках пробежался… Жизня она, Анисим, штука верткая, корявая, седни ты калач с маком жуешь, а завтри…

— Буде! — оборвал словоохотливого ярыжку Анисим. — Айда в Земскую.

У Земской избы — толчея. Кого только нет! Стрельцы, приказные, торговые люди, целовальники, старосты слобод и улиц, ярыжки и зеваки… В десяти саженях от Земской избы — длинная коновязь. Наготове стоят заседланные кони. Довольно часто с высокого крыльца избы сбегает тот или иной гонец или посыльный — и к коновязи. Взмахнет плеткой, гикнет — и куда-то торопко помчит, разгоняя толпу задорным окликом:

— Гись, гись!

Коновязь никогда не пустует: к ней то и дело подлетают другие посыльные и, привязав коня, под любопытные взоры зевак скрываются в Земской избе.

На крыльце иногда появляется дьяк и, с важным видом оглядев толпу, степенно изрекает:

— К Ярославлю прибывает рать и казна из города Кинешмы!

Толпа встречает весть одобрительным гулом.

Ярославская Земская изба с ее высоким крыльцом напомнила Анисиму Постельное крыльцо государева дворца, что в московском Кремле, в котором побывал он еще в царствование Бориса Годунова. Место шумное, бойкое. Спозаранку толпились здесь стольники и стряпчие, царевы жильцы и стрелецкие головы, дворяне московские и дворяне уездные, дьяки и подьячие разных приказов; иные пришли по службе, дожидаясь начальных людей и решений по челобитным, другие же — из праздного любопытства. Постельная площадка — глашатай Руси. Здесь зычные бирючи оглашали московскому люду о войне и мире, о ратных сборах и роспуске войска, о новых налогах, пошлинах и податях, об опале бояр и казнях крамольников…

Толкотня, суетня, гомон. То тут, то там возникает шумная перебранка, кто-то кого-то обесчестил недобрым словом, другой не по праву взобрался выше на рундук, отчего «роду посрамленье», третий вцепился в бороду обидчика, доказывая, что его род в седьмом колене сидел от великого князя не «двудесятым», а «шешнадцатым». Люто, свирепо бранились…

Вот ныне и у ярославской Земской избы место стало шумное и бойкое.

К полудню здесь становится еще больше ярославцев, жаждущих изведать последние новости.

В самой Земской избе не столь людно: Минин не любил толкотни и суетни, при коей не решить ни одного важного дела.

За столами усердно скрипели гусиными перьями двое подьячих и пятеро писцов, у которых уйма работы: сколь грамот надо разослать по городам Руси. Один из подьячих занимался приемом посетителей.

Сам же Кузьма Захарыч находился в боковушке и с кем-то мирно беседовал. Тот хоть и сидел к Анисиму спиной, но слобожанин тотчас его признал. Надей Светешников, бывший хозяин Первушки, а ныне его крестный. Надей охотно согласился им быть, и сидел на свадьбе по правую руку от Акима Лагуна.

— Обожди, Анисим Васильич, — почтительно сказал подьячий.

Анисим хмыкнул: никогда его земские люди по отчеству не величали. С чего бы вдруг такое уважение?

Вскоре Светешников вышел из боковушки, увидел Анисима, дружески поздоровался, а затем негромко произнес:

— Дай Бог тебе по-доброму с Мининым потолковать.

Анисим, оказавшись перед Кузьмой Захарычем, кинул на него оценивающий взгляд. Сколь наслышан о Минине! И вот он перед ним: грузный, лобастый, с пытливыми глазами и окладистой волнистой бородой. Любопытно, зачем он понадобился одному из вождей Земского ополчения?

— Гадаешь, зачем понадобился? — словно прочитав мысли Анисима, заговорил Минин. — Поведаю, но чуть погодя…. Посадский люд хорошо знаешь, Анисим Васильич?

— Кажись, за три десятка лет пригляделся.

— И что можешь сказать? Пойдет Ярославль за ополчением? Всем ли по нутру нижегородская рать?

Анисим сразу ощутил, что Минин не любит ходить вдоль да около, а норовит углубиться в самую суть.

— Ярославль — не Новгород, он понес от ляхов страшные бедствия, а посему не надо выбегать на площадь и призывать народ к отместке, ибо он созрел к оному. А всем ли по нутру — бабка надвое сказала. Голь и бедь посадская хоть сейчас готова встать в ряды ополчения, а вот многие богатеи поглядывают на Земское ополчение искоса. Их никаким воинством не удивишь. У Ляпунова-де ничего не выгорело, и мясник Минин может по шапке получить. Ты уж не серчай, Кузьма Захарыч, но богатеи и злее высказываются.

— А чего серчать, Анисим Васильич? Мясник, говядарь, смерд. Обычные издевки богатеев. Особливо бояре изощряются. Ну не диво ли — мясник Куземка стал в челе Земского ополчения? Диво. Не понять их мелким душонкам, что народ полностью изверился в дворянских вожаках. Что погубило воинство Ляпунова? Чванство, раздоры, местнические замашки, корысть да зависть. Они изначально, как черви, ополчение источали. Ныне же черный люд поднялся, народ. Народ в вожаки ополчения и своего посадского человека выкликнул. Не о себе, похваляясь, сказываю. Не будь меня — другого бы сыскали, вопреки желанию и воле князьям и боярам. А вскоре, когда в Ярославле учинят Совет всей земли, их спесь и неверие пойдут на убыль, и в это я крепко верю.

Неспешно, но увесисто говорил Кузьма Захарыч, у Анисима же вертелся на языке назойливый вопрос, кой помышляли бы задать Минину многие ярославцы. И он задал его:

— Князьям и боярам, как ты сам ведаешь, Кузьма Захарыч, у народа доверия нет. А что князь Пожарский? Тот ли он человек, коему можно безмерно верить?

Испытующие глаза Анисима встретились с цепкими глазами Минина, и этот взгляд был продолжительный и во многом определяющий для обоих.