Иоасаф, единственный из монастырской братии, ведал о тайной вылазке князя Василия в стан врага. Ольга же истолковала слова пастыря по-своему:

— Да, да, отец игумен. С врагами князь Василий дерзкий и горячий, а посему и получил тяжкую рану. За князем нужен повседневный уход, иначе он может умереть!

Инокиня опустилась на колени и со слезами на глазах попросила:

— Дозволь мне, рабе грешной, перенести князя в мою келью. Дозволь, отец Иоасаф!

В глазах келейницы была такая неистребимая мольба, что архимандрит невольно подумал: «Ох, не зря глаголют монахи о безоглядной и нетленной любви Ольги и Василия, ох, не зря».

— Встань, дочь моя. Забирай князя в свою келью и борзо поставь его на ноги. Сей раб Божий зело надобен обители.

Хоть боль от раны давала себя знать, но Василий был чрезмерно доволен: за ним ухаживает сама Ксения! Теперь она постоянно перед его глазами. Какая же это радость! Она скинула свой подрясник, облачилась в мирское платье и обратилась в ту самую Ксению, которую так привык лицезреть когда-то князь Василий. Боже мой, каким счастливым блеском наполнились его глаза! И все шутил, шутил:

— Всю жизнь мечтал иметь такую сиделку. Спасибо за рану поляку.

Ксения нежной рукой перебирала его густые русые волосы и приговаривала:

— Глупенький ты мой. Лях и вовсе тебя мог загубить. И до чего ж ты неугомонный. Ну, зачем ты все наперед рати выскакиваешь? Обо мне бы подумал. Господи, сердце мое пожалей!

— Всегда жалею, ладушка, даже в сече о тебе думаю. Надо бы в самую гущу супостатов кинуться, а я все бочком да в сторонку.

— Да уже ведаю, как ты от ворога оберегаешься. Хоть бы скорее сечи закончились.

Когда недужного навещал Федор, Ольга уходила к Надейке и всегда ее спрашивала:

— Твой-то как?

— Пока, слава Богу. Сказывает, что к нему вороги и подходить страшатся, да не верю я ему: за спинами ратников отсиживаться не станет. Страшно мне за него, все молюсь.

— Вот и мне страшно, Надеюшка. Такая уж наша женская доля, — вздохнула Ольга, а затем горестно молвила:

— Уж так мне жаль Пелагею, жену погибшего Слоты Захарьева. Какого отважного супруга потеряла, спасителя нашего. Славный был человек, все рушниками моими любовался.

— Священники его имя каждую службу поминают, а наш пастырь большие деньги Пелагее пожаловал, а та не приняла.

— Вот и от нас с Василием денег она не взяла. Сказала: передайте на воинство. Какая глубокая и великодушная натура!

А Федор, тем временем, рассказывал Василию последние новости: архимандрит, по случаю успешной вылазки, отслужил торжественный молебен и указал вынуть из погребов бочонки с медом; каждый ратник получил по доброму ковшу хмельного пития, каждого обуревала радость.

— А казначей Иосиф Девочкин?

— Ходит с озабоченным лицом. Сам слышал, как его спрашивали: «Аль, какие заботы гложут, отец Иосиф?» Ответил: «Да как же без забот? На мне, почитай, весь монастырь. Худо обители без келаря, да и пастырь наш в преклонных летах. Как без забот?»

— Злоба его гнетет, а не заботы. Поди, места себе не находит, что не изведал о цели последней вылазки.

— Наверняка, Василий. И до вылазки и после нее к казначею зачастил трубач Мартьяс.

Михалков уже изведал, что молодой, статный красавец прибыл в Троицкий монастырь вместе со свитой бывшей ливонской королевы Марии Старицкой.

— Любопытно, что понадобилось трубачу у нашего казначея?

— Мне думается, Василий, что Мартьяс удобный человек для Иосифа Девочкина, ибо тот выходит со своей боевой трубой в каждую вылазку.

— Но если он изменник, то, как он передает ляхам сведения? Мартьяс всегда на виду.

— Зато после вылазки не спешит возвращаться в монастырь.

— Как изведал, Федор?

— У воевод пять трубачей. Пришлось сторожко потолковать. Примечали, что нередко отстает. То у него живот прихватит, то нога стерлась. Сядет у кустарника — и давай портянку перематывать.

— А в кустарнике может вражий лазутчик оказаться. Мы ведь, когда отходим, по кустарникам не шарим.

— А может, и по-другому, Василий. Мартьяс в условленном месте записку оставляет.

— От кого?

— Может, от казначея, а может, от самой Марии Старицкой, коя до сих пор зла за то, что ее сослали в монастырь.

— Эх, Маржарета бы к нам на помощь. Он хоть и с авантюрной жилкой, зато располагает собачьим нюхом.

— Гасконец был бы кстати, — согласно кивнул Федор.

Друзья некоторое время помолчали, а затем Федор, глянув на перевязанную рану, сдержанно улыбнулся.

— Ты у нас как Христос на распятии. Когда-то в твое правое плечо пуля Рубца Масальского посетила, а ныне левое — рубанула сабля, и в обоих случаях кости остались невредимы.

— А я везучий, Федор.

— Все до случая. Сплюнь! И все же нам надо быть поосторожней, пока заговор не выявим. То — вторая острейшая опасность для монастыря. Предатели могут и ворота открыть. Слышал, что произошло в Ярославле? Мне беженцы поведали. Монастырский служка Гришка Каловский открыл ляхам Семеновские ворота, и ворог тотчас занял крепость. Давай-ка борзей иди на поправку. С тобой теперь ангел-хранитель. Вдвоем-то сподручней змеиный клубок распутывать.

— Я долго не заваляюсь, Федор. А ты пока сторожко выслеживай изменников. Предельно сторожко, иначе от предателей можешь получить нож в спину.

За трубачом Мартьясом была установлена слежка. Его встречи с Марией Старицкой стали гораздо реже, а вот с казначеем Девочкиным участились.

— Что передал тебе Оська Селевин? — спросил в последнюю встречу казначей.

Оська Селевин стал «переметчиком» в первый же день осады. Именно через него передал казначей письма от Марии Старицкой «царю Дмитрию Ивановичу», «брату своему» и гетману Сапеге.

— Гетман благодарит бывшую ливонскую королеву и обещает принять все меры, чтобы Мария Старицкая заняла подобающее место при дворе царя Дмитрия…Сейчас же он настоятельно просит Марию Владимировну умножить свои действия по разложению монастырских сидельцев, которые должны примкнуть к природному царю. Но это не так просто, господин казначей. Мария Владимировна и без того рискует, и не чересчур ли она участлива к вашей особе?

— Что ты имеешь в виду, Мартьяс?

— Королева, пользуясь своим особым положением, почти ежедневно жалует вас медами, блинами и пирогами. Вы же дважды в неделю топите для ее величества роскошную баню. Люди имеют глаза и уши, все это может вызвать подозрения, особенно сейчас, когда оскудевает запас не только съестных припасов, но и дров.

Казначей не привык, чтобы его поучали, а посему резко произнес:

— Это не ваше дело, господин Мартьяс! Мои отношения с королевой не должны вас касаться… Что еще передал наш лазутчик?

— Гетман Сапега ждет от вас более решительных действий. Через неделю он готовит новый приступ. В сей день ратники должны быть либо вдрызг пьяными, либо отравлены зельем.

Мартьяс уже несколько лет был лазутчиком польского короля, затем он служил Сапеге, который внедрил его в свиту Марии Старицкой. Красивый ливонец быстро вошел в доверие опальной королевы, став ее воздыхателем, хотя Марии Владимировне было уже далеко за сорок.

— Первое не сложно выполнить, ибо в ноябре большой православный праздник Казанской Богоматери. Но Сапега вероятно забыл, что пьяному русскому все нипочем, а посему он будет драться насмерть. Другое же его предложение невыполнимо.

— Почему, господин казначей?

— У меня нет неисчерпаемого колодца с отравным зельем. Чушь придумал гетман. Ну, разве что одного, другого прикажу угостить монастырским квасом — и все!

Ореховые глаза Иосифа стали язвительными.

— Может, у ливонской королевы что-то найдется?

— Шутите, отец Иосиф. (Мартьяс называл своего сообщника то «господином казначеем», то «отцом Иосифом»).

— На словах она сулит манну с небес, в делах же не видит дальше своего носа. Словоблудка!