Самозванец никому не угрожал, хотя по натуре своей он не был «тишайшим», что показал заговор Василия Шуйского. Ведая, с какой осмотрительностью отнеслись к его восшествию на престол родовитые из родовитых, Григорий Отрепьев начинал свое царствование с предельной осторожностью, намереваясь, шаг за шагом привлечь на свою сторону столичную знать. Но его мирное вхождение во власть никак не совмещалось с действиями его покровителей — ясновельможных панов, ведущих себя нагло, как хозяева столицы.

Василий решил встретиться с Маржаретом в Кукуе, но слуга француза Эмиль, черноволосый человек, с каштановыми вислыми усами и длинным горбатым носом, учтиво поклонившись, не обрадовал:

— Господин Маржарет теперь редко бывает в Немецкой слободе, сударь.

— Жаль. Когда он появится, скажи ему, чтобы он заглянул в мой дом.

— Непременно, сударь… Впрочем, вам чертовски повезло. Я слышу стук колес кареты моего господина.

Маржарет и не предполагал появляться в этот день в своем доме, но его пригласил к себе царь Дмитрий и приказал:

— Мне нужны отменные розы, Маржарет. В Аптекарском саду их не выращивают, их нигде нет, но ты их должен достать.

— Достану, ваше величество. Когда идет речь о прекрасной даме, нет ничего невозможного.

— Откуда ты узнал, что цветы предназначены даме?

— Мужчинам цветы не дарят, ваше величество. Надеюсь, что розы, которые я раздобуду, будут соответствовать божественной красоте царевны Ксении.

— А ты прозорлив, Маржарет. Ступай же быстрее!

Глава 12

КСЕНИЯ И САМОЗВАНЕЦ

Царь воспылал иступленной страстью к царевне Ксении. Он никогда не встречал такой красивой женщины, а когда увидел ее перед собой, то был настолько ослеплен ее красотой, что у него язык отнялся. Да, он слышал, что Ксения пригожа собой, но увиденное превзошло все его ожидания. И он, «чернец поневоле», чья неистощимая плоть не испытала еще романтичных, любовных наслаждений (девки, которых приводили к нему — не в счет), был сражен юной царевной, да так, что и слова не мог изречь.

— Для тебя уберег, государь батюшка. Экая ягодка, — льстиво произнес Рубец Масальский.

— Ты оказался прав, боярин, наконец, заговорил Лжедмитрий. — Не забуду твоего радения.

— Поклонись царю, Ксения. Поклонись, ягодка.

— Царю? — вскинула на Самозванца густые бархатные ресницы Ксения. — Я не вижу перед собой царя. Покойный отец сказывал, что царевичем Дмитрием назвался беглый монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев.

— Навет! — Рубец Масальский даже посохом пристукнул. — Борис норовил скрыть от тебя страшную тайну… Он подослал к Дмитрию Углицкому, сыну Ивана Грозного, убийц, но царевич чудом спасся и был вынужден скрываться. И вот он, природный наследник трона, по закону занял московский престол.

— Я уже слышала эту сказку, боярин. Мой отец не убивал царевича Дмитрия. Он погиб собственной смертью.

— Чушь! — вновь пристукнул посохом Масальский. — Царевич Дмитрий стоит перед тобой. Его признала даже родная мать, Мария Нагая.

— Я не верю в ее признание. Инокиню Марфу запугали.

Царь, очарованный царевной, продолжал молчать, а Рубец Масальский все больше приходил в раздражение. Эта чертова девка, как в воду глядела: из Москвы Лжедмитрий послал «наперед» на Белоозеро в монастырь окольничего Семена Шапкина, чтобы Марфа назвала Самозванца своим сыном, да и грозить ей велел: не скажет — и быть ей убитой, а признает — быть усыпанной неслыханными милостями. Марфа долго колебалась, и все же насильственная смерть ее не прельщала. В середине июля 1606 года она прибыла в Тайнинское.

— Вдругорядь навет! Вся Красная площадь зрела, как сын шел пешком подле кареты матери, затем, отслужив службу в Успенском соборе, вкупе вышли к нищим и раздали им милостыню. То зрели тысячи людей. Народ плакал!

— Народ доверчив, боярин. Наместник Бога на земле — святейший патриарх. Ни один царь не может взойти на престол без его благословения. Но святейший Иов не захотел венчать самозваного царя — Расстригу. Он сказал: «Лучше смерть приму, чем обреку себя на позор». И тогда вы с боярином Петром Басмановым по приказу Григория Отрепьева решили разделаться с неугодным патриархом, низложив его в Успенском соборе. Петр Басманов проклял святейшего перед всем народом, назвав Иудой и виновником предательства Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию. Затем вы содрали с патриарха святительские одежды, кинули ему черную монашескую рясу и отправили в Старицкий Успенский монастырь, где он некогда был игуменом обители. Поднявший руку на святейшего, да сгорит в геенне огненной!

Рубец Масальский не узнавал свою бывшую невольницу. Из бывшей смиренницы она превратилась в строптивицу, даже не оробевшую перед царем. Лицо ее пылало, обычно кроткие глаза сверкали огнем.

«Боже! Как она прекрасна в своем возмущении! Где уж с ней сравниться гордой, но обделенной красотой Марине Мнишек? День с ночью. Тем желаннее она будет на ложе. О, какая это будет волшебная ночь!» — предвкушая неслыханное наслаждение, думал Расстрига.

— Что прикажешь, великий государь? — прервав молчание самозванца, спросил Масальский.

— Оставь нас, боярин.

Масальский хмыкнул, пожевал вялыми, мясистым губами и вышел из опочивальни царевны. В дверях чуть ли не столкнулся с сенной девкой Оришкой, коя была с Ксенией на Серебрянке и кою, уступая просьбе царевны, привез к ней во дворец.

— Подслушиваешь, девка?

— Да что ты, батюшка боярин? Мне показалось, что государыня царевна кличет меня.

— Смотри у меня, Оришка. Холопам отдам на приплод. Каждый год будешь с брюхом ходить. Кобылица!

— Упаси Бог, батюшка боярин, не хочу на приплод к холопам. Помилуй!

— Помиловать? — Масальский скребанул перстами потылицу. — А ну-ка зайди ко мне…Хочешь служить верой и правдой?

— Хочу, батюшка боярин.

— Тогда вникай. С сего часа будешь мне обо всеем докладывать, что царевна затевает. У нее, сама ведаешь, всякое может в голову втемяшиться. Уразумела?

— Уразумела, батюшка боярин. Да токмо не суметь мне.

— Тогда к жеребцам-холопам отдам. Ишь, какая задастая.

— Ой, не пужай, батюшка. А не суметь мне потому, что я всегда при царевне.

— А вечор? Как царевну почивать уложишь, ко мне приходи.

— Страшно, батюшка, по темным-то сеням, да переходам.

— Мой холоп тебя проводит. А теперь ступай к царевне, да уговор наш помни.

«Царь» не ведал с чего начать разговор. Перед ним не простая бессловесная наложница, которая покорно пойдет на ложе, и будет выполнять все его прихоти, а блистательная, умная, образованная царевна, коих Москва, казалось, и не ведала за всю свою историю. Разумеется, ее нельзя сравнивать с велемудрой княгиней Ольгой, матерью знаменитого полководца Святослава. Та была волевой правительницей Древней Руси, порой, жестокой и коварной, благодаря чему она и раздвинула пределы своих владений. Ксения же — натура более утонченная и возвышенная, известная не только искусным рукоделием, необыкновенной книжностью, но и чудным певчим голосом, который он с упоением слушал, когда бывал в Благовещенском соборе, в коем, на клиросе, собирались лучшие голоса России. Тогда он, будучи служкой патриарха, и мечтать не мог о какой-нибудь близости с дочерью Бориса Годунова. Но судьба тем и хороша, что она дает такие неожиданные повороты, что и во сне не погрезится, и коль судьба обернулась к тебе радужной стороной, смело используй ее, иначе она ускользнет, как вода через песок.

Набравшись храбрости, Григорий сказал:

— Я могу тебя осчастливить, Ксения, если ты будешь покладистой.

— И чем же?

— Называй меня государем.

— Кто бы вы не были, но раз завладели короной, я вынуждена вас называть государем. Чем же вы меня можете осчастливить?

— Вы обращаетесь ко мне по-европейски, но можете и на «ты», как это принято на Руси.

— Хорошо, государь, — все так же сухо и холодно произнесла Ксения.

— Как царь я обладаю несметными богатствами. А посему я одарю тебя такими роскошными платьями и такими драгоценными украшениями, которым могла бы позавидовать аглицкая королева. Ты превзойдешь всех знатных особ мира.