Лжедмитрий пытался потеснее связаться с боярами. Князьям Федору Мстиславскому и Василию Шуйскому он разрешил жениться на родственницах своей «матери» Марии Нагой. Молодого князя Михаила Скопина-Шуйского назначил своим мечником.

Боярам казалось, что теперь уже можно приступить к устранению Самозванца, ибо озлобление москвитян нарастало.

В челе заговора встал Василий Шуйский, давно мечтавший овладеть царской властью. Признав Самозванца сыном Грозного, «принц крови», превосходивший знатностью даже Ивана Грозного, Василий Шуйский содействовал гибели династии Годуновых. Теперь же, когда Годуновых не стало, и не будь Лжедмитрия — путь к трону был бы открыт. Возможный соперник, князь Мстиславский, отрешался от всяких поползновений на царскую власть. Осталась единственная помеха — Дмитрий Самозванец.

Установив в своих хоромах (через купца Федора Конева) тайные сношения с преданными ему торговыми людьми, Василий Шуйский побуждал их разоблачать в народе Самозванца, напористо внушая:

— Новый царь не истинный сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев, расстрига, подвергнутый всенародному проклятию русской церковью. Он достиг престола ложью, приблизил к себе иноземцев, изменил православию. Его царствие принесет неминучую беду Московскому государству.

Боязнь оказаться под властью человека, над которым тяготеет церковное проклятие, изрядно смущала православных москвитян. Но тайна заговора преждевременно разгласилась. Федор Конев и его единомышленники были схвачены и на дыбе показали на Шуйского с братьями. Шуйских предали особому чрезвычайному суду.

На суде Василий Шуйский открыто и бесстрашно заявил Самозванцу: «Ты не царский сын, а законопреступник и расстрига Гришка Отрепьев!»

Василий Шуйский был присужден к смертной казни, а его братья к ссылке. В назначенный день казни на Красной площади перед Кремлем собрались тысячи москвичей. Восемьсот стрельцов под началом Петра Басманова окружали помост с плахой и палачам подле нее. Зачли приговор. Шуйский широко перекрестился и, обращаясь к народу, громко воскликнул:

— Братья! Умираю за правду, за веру православную!

Кат начал снимать одежду с осужденного, стоявшего перед плахой, на которой лежал остро наточенный топор. И в это время раздался крик:

— Стой, кат!

Из Кремля подскакал к Лобному месту царский дьяк с указом, заменявшим Шуйскому казнь ссылкой в Вятскую землю.

Милость царя возымела большое впечатление на москвитян:

— Возможно ли после этого, чтобы он был не истинный царевич?

Заговор был пресечен, но он напомнил Самозванцу о зыбкости его трона и побудил приложить все усилия к тому, дабы рассеять сомнения в его царском происхождении.

Для Самозванца становилось необычайно важным, чтобы царица-мать, Мария Нагая, всенародно признала в нем своего родного сына. Дабы добиться этой цели Лжедмитрий влиял на Марфу и посулами и угрозами. Царице предстояло сделать нелегкий выбор: если она выведет на чистую воду Самозванца, то навлечет на себя ужасные кары и, возможно, гибель; если, напротив, признает его своим сыном, то откроет перед собой заманчивую возможность сменить свою келью в глухом монастыре на богатые покои в Кремле и занять там почетное положение царицы-матери. Марфа приняла второе решение.

Встреча между Марфой и царем произошла под Москвой в селе Тайнинском, куда Лжедмитрий прибыл с большой свитой. Сюда собралось множество народа, желавшего собственными глазами увидеть волнующую встречу «матери» с «сыном» после многолетней разлуки. Самозванец и Марфа радостно приветствовали и нежно обнимали друг друга со слезами на глазах. Дабы усилить впечатление, Лжедмитрий, как почтительный сын, долго шел пешком подле кареты царицы.

Марфу привезли в Кремль и поместили в Вознесенский монастырь.

Водворившись в Москве, бывший «чернец по неволе» вознамерился наверстать упущенное время, предавшись неслыханному разврату.

Царь не щадил ни замужних женщин, ни пригожих девиц и монахинь, приглянувшихся ему. Его клевреты не жалели денег. Когда же деньги не помогали, пускались в ход угрозы и насилия. Во дворце было множество потайных дверей, женщин приводили под покровом ночи и они исчезали в лабиринтах дворца.

Юная Ксения Годунова стала пределом мечтаний сластолюбца. Она (по рассказу Масальского) была настоящей русской красавицей — пригожей, белолицей и румяной. Ее роскошные густые волосы падали на плечи, глаза сияли.

Природа, наделив Отрепьева живым умом, обделила его красотой. Он решил покорить царевну иным способом, не совершая над ней глумления.

После отъезда Дмитрия и его семьи в Мугреево, хоромы Пожарских опустели. Василий слонялся по осиротевшему дому и не знал, чем себя занять.

Навестить Федора Михалкова и поделиться своей бедой? Но тот обо все уже ведает, и едва ли что толкового посоветует, так как Ксения в настоящий момент находится во дворце под усиленной охраной дворцовой стражи «царя Дмитрия». Такой усиленной, что и мышь не проскочит. Правда, есть зацепка: личная охрана Самозванца целиком состоит из немецкой роты мушкетеров-алебардщиков, возглавляемых Жаком Маржаретом.

Василий был немало удивлен решением Лжедмитрия. Миновало три месяца, как гасконец потерял после кончины Бориса свое доходное место, и молодому князю казалось, что Маржарет покинет Россию и кинется в поиски нового сюзерена, но случилось невероятное: Самозванец, не доверяя русским, сам пригласил к себе Маржарета и назначил его начальником личной охраны, посулив тому кругленькую сумму. Но дальновидный гасконец, не раз имевший дело с царями и королями, затребовал задаток в половину суммы. Лжедмитрий был обескуражен наглостью француза и все же приказал казначею выдать задаток: Жак Маржарет отлично зарекомендовал себя на службе европейских властителей и терять сего знаменитого мушкетера Самозванцу не хотелось. Правда, «хранитель царской печати» дьяк Богдан Сутупов выразил свое неудовольствие: француз-де верой и правдой служил Борису Годунову, как бы каверзы какой не вышло, на что «царь», рассмеявшись, ответил: «Сего француза интересует только кошелек. Его шпага дороже десятка московских стрельцов, тем паче он знает все темные закоулки дворца».

Сутупов тотчас понял, что имел в виду «царь», говоря о темных закоулках государева дворца.

Василий Пожарский, изведав, что Маржарет перешел на службу к Расстриге, был раздосадован. Как он может так легко менять царей?! С каким рвением, рискуя жизнью, он служил Борису Годунову, и вдруг оказался в телохранителях Гришки Отрепьева. Вот тебе и друг.

Честная благородная душа Василия никак не могла уразуметь двойственной натуры гасконца. Один государь, одно Отечество, одна вера — извечные истины кои должны быть незыблемы. Маржарет же служит и молится одному Богу — Мамоне, и нет для него ничего дороже, все остальное — не стоящее внимания. И все же имелась в характере гасконца и хорошая черта — он умел ценить дружбу и никогда не предавал тех людей, которые пришлись ему по сердцу. Вот почему и отправился к Маржарету Василий Пожарский. Последний раз он виделся с Жаком две недели назад, перед самым вхождением Лжедмитрия в Москву. Ныне же все изменилось. Некогда тихий благостный Кремль теперь был наводнен поляками и казаками, которые, не соблюдая дедовских обычаев, с гиком и свистом носились по белокаменной твердыни, пугая келейников и келейниц Чудова и Вознесенского монастырей. Чуждый говор, бряцанье оружия, ржание коней — все это было кощунством для русского человека.

— Святотатцы! — восклицал тот или иной москвитянин, крестясь на золотые маковки соборов.

Василий в Кремль не поехал: пустая затея, попробуй, отыщи Маржарета в экой сутолоке. Да и нельзя ему в Кремле показываться: в любой час можно натолкнуться на людей Масальского, от коих можно ожидать всякой пакости. Правда за пристава его взять не должны, ибо Расстрига на кресте поклялся, что все люди будут жить в «тишине и благоденствии» и что ни на кого не будет опалы, даже на тех дворян и бояр, кои отказались принести присягу «природному царю». Лжедмитрий обещал сохранить за боярами прежние вотчины, а также учинить им «честь и повышение»; дворян и приказных прельщал царской милостью, торговых людей — льготами и облегчением в поборах и податях.