— И думать не смей. Прочь с глаз моих!

Иван Никитич опять было взмахнул посохом, но Федор высочил из покоев, подальше от греха, ведая, что под горячую руку отца лучше не попадать.

В саду его ждал Василий. По насупленному лицу Федора Пожарский понял, что уговорить Ивана Никитича не удалось.

— Я ж тебе сказывал, Василий, что проку не будет. Посохом меня огрел.

Пожарский огорчился: Федор был его последней надеждой, ниточкой, ведущей к царевне Ксении.

В июльском задумчивом саду было тихо, но на душе Василия поднималась буря. Ему вдруг вспомнился корабль «Святой Георгий», который, угодив в жуткий шторм, едва не погиб в морской пучине. Вот и сейчас все может закончиться прахом. Без верного человека во дворце он может окончательно потерять Ксению, что равносильно и его погибели.

— А может, Жаку Маржарету с отцом потолковать?

— С ума сошел. Отец терпеть не может иноземцев. Князь Рубец Масальский все стены голландскими кожами обил, так отец назвал его обалдуем. Зачем-де он чистый сосновый дух кожами забил? Изба должна дышать. Ничего иноземного не любит.

Федор чем-то походил на Василия: такой же рослый, русоголовый, в плечах широк, по слегка продолговатому лицу курчавилась молодая борода. А вот натурой стольники разнились, ибо Федор был более сдержан в поступках, не был таким задорным и порывистым, всегда казался степенным и рассудливым.

— Давай помозгуем, Василий… Может, тебе самому с отцом поговорить?

— Да ты что, Федор? Раскрыть тайну? Нет и нет! — решительно возразил Пожарский.

— Отец с уважением относится к царевне Ксении и он бы…

— Перестань, Федор! Другой путь поищем.

Но как друзья не думали, как не прикидывали, но так ни к чему разумному прийти не смогли.

— А что твой дьяк Афанасий Власьев? — неожиданно вспомнил всесильного начальника Посольского приказа Федор. — Отец его ранее зело чтил.

— Ранее… А ныне он на службе у Отрепьева.

— У Расстриги выхода не было. Вся Москва ведает, что лучшего посольского дьяка ему не сыскать.

Власьев и в самом деле не просился на государеву службу. Полагал, что останется не у дел, но вдруг его позвали к «царю», который дружелюбно молвил:

— Рад тебя видеть, Афанасий Иванович. Я и Боярская дума вновь намерены видеть тебя в челе Посольского приказа. Никто лучше тебя не ведает дела иноземные. А дел предстоит немало. Надумал я российские пределы приумножить, а дабы сие свершить, тебе, Афанасий Иванович, надлежит зело во славу России потрудится.

На высокопарные слова Самозванца Афанасий Иванович скромно ответил:

— Все, что в моих силах государь…

— И все же сходил бы ты к Власьеву, — почему-то уцепился за посольского дьяка Михалков. — А вдруг? У него голова разумная, тем паче о тайне твоей ведает.

— Я подумаю, Федор.

Афанасий Иванович принял Василия приветливо.

— Как матушка и старший брат?

— Дмитрий не захотел оставаться в Москве. Матушка тоже уехала на лето в Мугреево. В кручине она, Афанасий Иванович, о царевне Ксении печалится.

— Да и у тебя, гляжу, глаза безрадостные. Наслышан о твоих подвигах. Пришлось воеводе Катыреву вмешаться, дабы вызволить тебя из плена.

— Все-то ведаешь, Афанасий Иванович.

— У меня к семье Пожарских особая привязанность. Я тебе уже сказывал, что с батюшкой твоим, покойным Михаилом Федоровичем, имел самые добрые отношения, — тепло произнес Власьев и вдруг резко переменил тему разговора:

— А ведь ты ко мне из-за царевны Ксении наведался. Что тебя тяготит? Ишь, как зарделся. Да ты не смущайся, стольник. Выкладывай, как на духу.

Низкая сводчатая дверь была наглухо закрыта, но Василий некоторое время колебался, никак не решаясь высказать те слова, которые давно были выстраданы сердцем. За открытым окном, забранным толстой медной решеткой, заунывно ныл тягучий ветер, созвучный с тягостным настроением Василия.

— Пакостно на душе моей, Афанасий Иванович, наконец, заговорил стольник. — Новый царь запер во дворце царевну Ксению. Для своей утехи норовит взять. Ксения, насколько мне известно, пока уклоняется, но сей Расстрига может взят ее силой. Мочи нет такое терпеть!

Власьев застыл в каком-то напряженном молчании. Ну, что он мог сказать этому молодому стольнику, беззаветно влюбленному в царскую дочь? Еще раньше Василий мог бы подумать обо всей тщетности своих вздорных помыслов. Кто он? Даже не боярин, а всего лишь стольник из одряхлевшего княжеского рода, коего царь к своей дочери и близко не подпустит. Правда царь умер, и Василий попытался выкрасть Ксению из рук временного правителя Рубца Масальского. Но счастье стольника и царевны было недолгим. Ныне Ксения оказалась в руках Лжедмитрия, авантюриста-интригана, который не пощадит красавицу царевну, и предотвратить сие несчастье уже невозможно, как невозможно помочь и Пожарскому.

— Жаль мне тебя, Василий, зело жаль, — тяжело вздохнул дьяк. — Вывезти царевну из дворца не в моих силах.

— А говорят Власьев — всесильный дьяк. Его даже бояре боятся, а Борис Годунов чтил Посольского дьяка превыше всего.

Афанасий Иванович скупо улыбнулся.

— То — Борис Годунов. Ныне времена изменились. Смута ломает вся и все.

Василий поднялся с лавки, поклонился дьяку в пояс и с мрачным лицом шагнул к двери.

— Погодь, Василий. Мыслишка мелькнула… Ты, поди, ведаешь, что царь готовится к свадьбе с Мариной Мнишек.

— Ведаю, — буркнул стольник.

— Присядь… Да будет тебе известно, что полячка имеет капризный и гордый норов. Как думаешь, порадует Марину известие, что ее жених во всю ухаживает за дочерью царя Бориса, ежедневно преподносит ей подарки и желает сделать ее своей возлюбленной?

— Думаю, не порадует.

— Не то слово, Василий. Взбесит! Отец, Юрий Мнишек, тоже придет в ярость, поелику Самозванец посулил тестю, чуть ли не половину Московского царства. И вдруг все потерять. Ксения становится для Мнишеков крайне опасной и неудобной, они все силы приложат, дабы прекратить связь Отрепьева с дочерью Годунова. Мыслишку мою уразумел?

— Еще как! — Василий даже с лавки вскочил. — Надо немедля известить Мнишека. Ну и голова у тебя, Афанасий Иванович!

— Погоди радоваться. Ныне Юрий Мнишек находится в своем Сандомирском замке. К нему пропускают только посланцев короля и Григория Отрепьева, остальных доставляют в Воеводскую избу и допрашивают с особым пристрастием. Мнишек очень опасается всякого рода заговорщиков, как со стороны Речи Посполитой, так и Московского царства. Надо подобрать к Мнишеку не только бесстрашного, но и толкового вестника.

— Подобрать? Обижаешь, Афанасий Иванович. А разве я не гожусь?

— Годишься. Плаванием в Шотландию доказал, но у тебя рана едва затянулась. В пути всякое может случиться.

— Я вполне здоров, ради Ксении я готов горы свернуть.

Афанасий Иванович сдержанно улыбнулся.

— Эх, молодость, молодость. Все-то в ней, кажется, легко и просто, но ты и представить себе не можешь, как все может обернуться. В Речи Посполитой разбойничает не только чернь, но и шляхта, огромные шайки, занимаются грабежом порубежных русских земель. Одному пробираться до Сандомира — кинуться головой в омут. Отряд послать? Вызвать подозрение. Лучше идти вдвоем, странствующими монахами. Ныне их много бродит.

— Толково, Афанасий Иванович. Может, я Федора Михалкова с собой возьму?

— Сына Ивана Никитича?.. Ведаю Михалковых. Всегда верой и правдой Отечеству служили… Сынок-то надежен?

— Не подведет, Афанасий Иванович.

— Ну, дай Бог. И все же приведи его ко мне.

Потолковав (вернее, прощупав Федора) Власьев одобрил приятеля Пожарского. В конце беседы Федор сказал:

— Пустит ли пан Мнишек странствующих монахов? Не будет у нас ни подорожной грамоты, ни чьего либо поручения. Тем паче, замок под усиленной охраной жолнеров.

Власьев с немым укором перевел взгляд на Пожарского.

— Дружок твой озаботился, а тебе лишь бы поскорее из Москвы выпорхнуть. Как в замок собираешься войти?