Сергей Иваныч выбрался в Париж

К великому посту, в начале марта.

Он знал: в Париж приедешь — угоришь!

Но на горбатых уличках Монмартра

Не замечал ни грешных кабаков,

Ни женских чар, ни прочего соблазна.

Да, да, Сергей Иваныч был таков!

Он действовал в Париже сообразно

Заветной цели, выбранной в Москве.

И вот — делец, удачник, воротила

Первейшей марки — ждал недели две.

И ожиданье гостя превратило

Почти в ищейку. Нюх был обострен

До крайности. Сплошная трепка нервов!

Особенно когда со всех сторон

Явились орды коллекционеров

И знатоков. Понаторелый люд

Почуял чудака и мецената.

Мерещился им и размен валют,

И любопытство скифа — всё, что надо!

Из уст в уста молва о нем летит:

Начитан. Вездесущ. Актер. Лисица.

Зачем же он скрывает аппетит?

На что он зарится? На что косится?

А гость косится на коньяк сейчас,

И, с обстановкой свыкшись понемногу,

К обеду в черный смокинг облачась,

Шагает он с двадцатым веком в ногу.

…Двадцатый век! Мой календарь! Мой день!

Ночей моих бессонница! Ты утром

Мне биржевой составил бюллетень,

Поставил парус на корвете утлом.

Да, я богач, но не капиталист.

Я русский! Понимаешь? Это значит,

Что я не начат. Я заглавный лист

В той книге, что тебя переиначит!

Ни свят, ни грешен, но, как все они,

Слегка помешан и сосредоточен…

Найди меня в гостинице, дохни

Огнем своих чернейших червоточин,—

И я послушаюсь, пойду на риск.

Дай только знак, откуда ветер дует,

Какой сегодня Игрек или Икс

Диктует моду и над чем колдует…

Дай адрес, где живет избранник твой,

Какой глупец его рекомендует?

…И — кверху, по железной винтовой!

Восьмой этаж. Из щелей ветер дует.

Пред ним чердак. Опорные столбы

Едва мерцают в сумеречной зыби.

Стена, как лошадь, встала на дыбы,

Как мученица, вздернута на дыбе.

По всем углам навален жалкий хлам,

Листы железа и листы фанеры,

Холсты, подрамники, щиты реклам,

Разбитые гитары, торс Венеры…

И, утверждая истину и мощь

Проделанной дороги, встал у входа

Пикассо! Он встревожен, дерзок, тощ —

Земляк, наследник, правнук Дон-Кихота.

…Но что же это? Баба? Бойня? Вихрь?

Бог или бык? Или кубы и ромбы?

Обломки скал? Куски зеркал кривых?

В накрапах охры взрыв бандитской бомбы?

Чья здесь идет трагедия? А вдруг

Скрывается пророчество за этим

Твореньем сумасшедших глаз и рук?..

А вдруг вглядимся, сами же заметим

Свое вращенье вкруг земной оси?..

Сергей Иваныч в странном колебанье.

Он сам однажды — господи спаси! —

Себя узрел в провинциальной бане

Не в зеркале, а на полке́, сквозь пар,

Расползся он, как блинная опара,

Под дружный хохот банщиков и бар

Он плавал! Невесомый! В хлопьях пара…

Сергей Иваныч подавляет стон.

Уменьшен космос. Идеал развенчан.

Так мальчуган трясется за кустом

При взгляде на купающихся женщин.

Так инквизитор, может быть, глядел

Сквозь пламя на горящую колдунью.

Глядел! Рыдал! И это был предел…

И, предаваясь горькому раздумью

О всем, чему он верил до сих пор,

Молчит знаток в тоске полудремотной:

«Нет, Пабло! С вами невозможен спор.

Тем более что это очень модно…»

…В гостинице он не заснет всю ночь.

Вода бежит по трубам, лифт стрекочет.

Светает. Одеяло скинув прочь,

Как вздрогнет постоялец и как вскочит,

Как босиком он дернет трепака,

Как захохочет, фыркая под душем,

И, выпив стопку и сомлев слегка,

Как удивит гарсона благодушьем!

И ровно в девять тридцать в мастерской,

Корректен, свежевыбрит, недоверчив,

Прищурился, острит, — такой-сякой! —

Сарказмом восхищение подперчив:

«Вот это вещь. И это вещь. А то,

Простите, Пабло, так себе. А впрочем,

Наш вкус замоскворецкий — решето,

Мы вашего таланта не порочим».

В последний раз платком пенсне протер

И, подбоченясь, отступив полшага,

Пропел, рыдая, фразу, — вот актер! —

И эта фраза выгнулась, как шпага:

«Возьму я ровным счетом пятьдесят.

Мы нашу сделку финь-шампанем вспрыснем!»

Холсты на стенах всё еще висят

В молчанье равнодушно-бескорыстном.

Картинам предстоит еще ночлег

С художником на чердаке родимом.

Но дело сделано. Подписан чек.

И вот художник за табачным дымом

Всмотрелся покупателю в глаза:

«Я удивлен поступком вашим смелым,

Вы первый проголосовали ЗА».

Пикассо был едва намечен мелом

На штукатурке каменной стены.

А рядом с ним намечен покупатель.

И оба смещены и сметены

Соседством грозных контуров и пятен!

…Лети сквозь ночь, экспресс тринадцать-бис,

Дым, отрывайся напрочь и клубись,

Спать не давай, колесный лязг и скрежет,

Пока в вагонных окнах день не брезжит.

Ты слышишь, пассажир, как там внизу

Сталь голосит, вопит изделье Круппа,

Как там вверху отсрочили грозу

И молнию затаптывают грубо.

Прочти к утру «Берлинер тагеблатт»,

Припрячь бумажник, делай, что велят,

Лихой делец, сокровище везущий,

Тебя хранит от краха вездесущий.

Какой там шут в Сараеве убит,

Австрийский этот — как его? — эрцгерцог…

Летит экспресс, во все рога трубит.

Стальной цепочкой схваченная дверца

Подрагивает. Злые тормоза

Посапывают. Между тем гроза

Всё ощутимей, ближе и тревожней…

Чиновник не замедлит на таможне

Наляпать ярлыки на багаже

И, взяв под козырек, проводит чинно

В купе его степенство. Вот уже

На родине удачливый купчина.

Летят навстречу рвы, и рвы, и рвы,

Рвы и овраги, рвы и буераки.

Последние прогалы синевы

Погашены. Гроза царит во мраке.

И молния, покинув мирный кров,

Седлает вороного, ногу в стремя,

И мчит в карьер на грани двух миров,

И надвое раскалывает время.

И вот они в Москве — все пятьдесят,

Все в переулке Знаменском висят.

Хозяин Щукин, сам Сергей Иваныч,

На семь замков их запирает на ночь.

Но снится им в провалах темноты

Та молния, та самая, всё та же.

…Пройдет полвека — встретятся холсты

С ее прямым потомством в Эрмитаже.