Я точных дат не привожу —

Не хронику пишу,

Но к боевому рубежу

Равнение держу.

Старик проснулся в ранний час,

Когда седой рассвет

Окрасил, сумрачно лучась,

Природу в алый цвет.

Он вспомнил юные года,

Покой и непокой,

Событья, лица, города

И стены мастерской.

Он видел множество существ,

Чудовищ и божеств.

Чтобы напор их не исчез,

Потребуется жест

Его горячих, сильных рук

И зренье зорких глаз,

Палитра, и гончарный круг,

И стеклорез-алмаз.

Художник солнца ждал — и вдруг

Плеть молнии взвилась!

Такая в мирозданье мгла

И время таково,

Что только молния могла

Обрадовать его.

Она раскалывала скалы,

На высях гор плясала

И как попало высекала

Огниво о кресало.

И в блеске утренней грозы

Всё обретало мощь.

Во мглу, в долинные низы

Веселый хлынул дождь.

Смешались кобальт и краплак,

Ультрамарин и хром,

И, как от взмаха львиных лап,

Раскатывался гром.

На всем лежал тревожный след

Работы старика,

Его восьмидесяти лет

Кувалда и кирка.

Увидел яростный старик

В окалинах грозы

Весь евразийский материк,

От Эбро до Янцзы.

Увидел, восхищенья полн,

Пленен голубизной,

За плеском средиземных волн

Весь африканский зной.

Увидел вылезший из рам

Земной киноэкран.

Услышал слитный тарарам

Всех языков и стран.

А там, как белый автоген,

Сверкал во весь накал

Свет от бесчисленных легенд,

Бесчисленных зеркал.

Там в душных джунглях бил тамтам,

Там был сезон погонь,

За чернокожим по пятам

Расистский полз огонь.

Фашистский целился капрал

В синь голубиных крыл,

Руками грязными их брал,

По матери их крыл.

Бесчестил девушек любых

Под стук тупых литавр

Свирепый человекобык,

Голодный минотавр.

И это был двадцатый век!

Но не закрыл глаза,

Увидел старый человек,

Что в мире есть гроза.

Ей не было все эти годы

Ни отпуска, ни льготы.

Она стерпела все тяготы

Солдатской непогоды.

Ее сферическое тело

К художнику влетело.

Живая Молния, как встарь,

Сказала старику:

«Восстань. Нацелься. Бей. Ударь.

Зажги. Будь начеку».

И, белым турманом влетя

На белый грунт холста,

Резвилась Молния-дитя,

Смеялась неспроста.

И он любимицу позвал,

К груди ее прижал

И на холсте нарисовал

Для добрых парижан.

Был голубок изображен,

Рассветом озарен,

И на косынках юных жен,

И на шелках знамен.

То был привычный для руки

Короткий, легкий взмах.

Он облетал материки,

Он жил во всех домах.

Нет, здесь не может быть конца.

Необгонима скорость света.

Вся световая эстафета

В руках художника-гонца.

Он должен, должен, должен брать

Барьеры, пропасти, преграды,

И никакой не ждать награды,

И никогда не умирать.

Здесь на подрамниках еще

Так много непросохших пятен.

Незавершен и непонятен

Весь мир, увиденный общо.

От оголенных проводов

Бьет, как бывало, сила тока.

Здесь нет конца и нет итога.

Художник в дальний путь готов.

Всё помню про тебя, всё знаю,

Встречал в Москве и за Москвой.

Моя любовь живет сквозная,

Как ворон восьмивековой,

И вот она явилась снова,

И хмуро смотрит на меня —

Живая из-под навесного,

Косоприцельного огня.

И лихачи на шинах дутых

Кричат отчаянно: «Па-ади!»

А для раздетых и разутых

Одна лишь гибель впереди.

А сонный ванька с тощей клячей,

Храпящей из последних сил,

Трусит к пропащей и гулящей,

Как сорок лет назад трусил…

И всё черней и бесприютней

Гуляет мокрая весна.

И дождь бренчит разбитой лютней,

И люди маются без сна.

Нет, есть ночлег у всякой твари,

Бог и удачу ей пошлет.

Один лишь Гоголь на бульваре

Не спит столетье напролет.

Один Кощей мошну считает

В пустом своем особняке.

Одна лишь ночь бесследно тает,

От гибели на волоске.

И я, глупец, в ту ночь сырую

Не спал, как Гоголь иль Кощей.

Я думал, что тебя ворую

У богачей и лихачей.

А ты, Циркачка, гибла молча,

Ты как река в меня текла

И сразу исчезала в толще

Чернильно-черного стекла.

Ты, Катя Корина, Эстрелла

(В афише названная так),

Угрюмо на меня смотрела

И усмехалась: «Ишь чудак!

Студент небось или приказчик?

Да кто бы ни был, шут любой,

Я, может быть, сыграю в ящик,

Но не желаю жить с тобой».

Я отвечал: «Напрасно гонишь!

Брось, Катя, выслушай, молю,

Поедем в Нижний иль в Воронеж,

Я рожу вымажу в мелу.

И я могу быть акробатом

Тебе под пару и под стать,

И на потеху всем ребятам

Всех клоунов пересвистать!

Так, право, как же нам не спеться!

Не помешает нам никто

Лететь друг к другу с двух трапеций

Под рваным тентом шапито

Или в двойном сальто-мортале

Выламываться без труда!»

…Мы встретились в глухом квартале

В тот предрассветный час, когда

Любовь похожа на убийство,

А дом, в котором люди спят,

Похож на живопись кубистов

Или на атомный распад.

В тот час, когда все кошки серы,

Все фонари, уже чадя,

Кладут на улицы и скверы

Штриховку черного дождя.

Там, в этих узких коридорах,

У стольких запертых дверей,

О, как он был мне люб и дорог,

Твой шепот: «Где же ты? Скорей!»

И на диване, слишком жестком

Для жалкой встречи двух живых,

Перед смутившимся подростком

Была ты — музыка и вихрь.

О, вихрь и музыка! Солги мне.

Хотя бы раз один солги

Губами бледными, сухими,

Руками смуглыми, нагими,

Пока за окнами ни зги.

Пока чадит, треща, лампада

Под черным образом в углу,

Пока не рассветает — падай.

Хоть на пол, только бы во мглу!

Пока всё ближе и блаженней,

Жизнь торопя и жизнь губя,

Не кончится самосожженье

Твое со мной, внутри тебя…

…Меж тем окраины вселенной

Уже громовый гул потряс.

Перед Спартанскою Еленой

Пал как подкошенный Парис.

И парус, полный вешней бури,

Умчал обоих в Илион.

…Меж тем в любом полночном баре,

По всей земле, куда ни глянь,

На Пиккадилли, на Арбате,

Под ливнем иль на сквозняке

Ждут ужасающих событий

Бездомные призывники.

…Еще здесь будут, будут войны.

Травой траншеи зарастут.

Наш праздник лиственный и хвойный

Поленницами ляжет тут.

Но, бурей будущих зачатий

За гибель юных заплатив,

Жизнь вспоминает, как начать ей,

Чем кончить прерванный мотив.

Он на высокой ноте длится,

Всю ночь, всю вечность длится — вплоть

До комнаты в ночной столице,

Где воплощенья ищет плоть.

…И мы сплелись в немой раскачке,

В той, что не нами начата.

Не ты одна, а все циркачки

С трапеций падают в ничто.

В коротком этом настоящем

И тени будущего нет.

И, словно грузчики, мы тащим

Всё притяженье всех планет.

Мы, как и все мастеровые,

Все работяги-циркачи,

Сегодня встретились впервые

И без следа сгорим в ночи.

Но в эту ночь мы двое только

В отчизне юношеских снов

Обречены погибнуть стойко,

Чтобы рождаться вновь и вновь.