Я хочу, чтобы курьерский поезд

Мчал тебя за сотни верст, гудя,

Ни о чем другом не беспокоясь,

Кроме как о музыке дождя,

Чтобы ты всю ночь не задремала

Под бессонный стук его колес;

Чтобы за окном мало-помалу

Рассвело сквозь ливень бурных слез;

Чтобы рано утром на вокзале,

Встретившись после такой зимы,

Ничего друг другу не сказали

И всё сразу поняли бы мы;

Чтобы в тот единственный, единый

Ранний час приезда твоего

По Оке прошли со звоном льдины,

Справила природа торжество

Рыжим снегом, синими лесами,

Бестолочью птичьей мелкоты…

Остальное мы доскажем сами,

Будь мы даже немы — я и ты!

Твой мир — это юность в сыром Петербурге и куча

Сестер и братишек, худых необутых ребят,

Которые учатся рядом и, книгой наскуча,

Всеобщую няньку, большую сестру, теребят.

Твой мир — это мы, твои дети в кроватках, когда мы

Росли, и когда ты была молода, и когда

На пачку ломбардных квитанций, на сумочку дамы,

Не очень зажиточной, смутно глядела беда.

Твой мир — это зимы и весны, Некрасов и Чехов,

И жажда быть с нами, и мужество быть молодой.

Твой мир — это письма мои. И как будто, уехав,

Тебя напоил я живой, а не мертвой водой.

Твой мир — это годы болезней. Потом ты ослепла.

И он обеднел — ограниченный, тусклый твой мир.

Потом ты скончалась. И горсть безыменного пепла

Не столь драгоценна как будто — но всё же кумир.

А самое горькое в том, что стирается горечь,

Стирается горькая память и мчатся года.

И что тут сказать, если этого не переспоришь!

Вот старость подходит, а ты не придешь никогда.

Но я не сдаюсь. Я хочу безнадежно и прямо

Выспрашивать у наступившей тогда черноты:

Зачем называется «молнией» та телеграмма,

Та черная, рядом с которой немыслима ты?

Тебя уже не было. Где-то чужие старухи

Тебя одевали. Накрапывал, может быть, дождь.

Кишели в могилах блестящие черные мухи.

Вселенная знала свою беспощадную мощь.

Но это пустяк. Я приеду с тобою проститься.

Я не опоздал — мы у времени оба в гостях.

А ты превратишься в золу, в дуновение, в птицу…

Но это пустяк. Расстоянье меж нами — пустяк.

Согрейся у этих приморских камней,

У этих неярких и ровных огней!

Согрейся дыханьем с возлюбленной рядом,

Пока она смотрит младенческим взглядом.

Согрейся! Еще есть надежда. Еще

Так близко, так близко рука и плечо.

А где-то смеются, и плачут, и пляшут,

И письма нам пишут, и шляпами машут.

И мирная зелень еще не красна

От пятен того дорогого вина,

Которое завтра прольется так щедро.

Отдайся прохладе приморского ветра

Всей горечью губ и дрожанием век,

Пока ты еще на земле, человек!

Пока не замерз во вселенной — согрейся

За четверть часа до последнего рейса.

Во время войн, царивших в мире,

На страшных пиршествах земли

Меня не досыта кормили,

Меня не дочерна сожгли.

Я помню странный вид веселья, —

Безделка, скажете, пустяк? —

То было творчество. Доселе

Оно зудит в моих костях.

Я помню странный вид упорства —

Желанье мир держать в горсти,

С глотком воды и коркой черствой

Всё перечесть, перерасти.

Я жил, любил друзей и женщин,

Веселых, нежных и простых.

И та, с которою обвенчан,

Вошла хозяйкой в каждый стих.

Я много видел счастья в бурной

И удивительной стране.

Она — что хорошо, что дурно,

Не сразу втолковала мне.

Но в свивах рельс, летящих мимо,

В горячке весен, лет и зим

Ее призыв неутомимый

К Познанью был неотразим.

Я трогал черепа страшилищ

В обломках допотопных скал.

Я уники книгохранилищ

Глазами жадными ласкал.

Меж тем, перегружая память,

Шли годы, полные труда.

Прожектор вырубал снопами

Столетья, книги, города.

То он куски ущелий щупал,

То выпрямлял гигантский рост,

Взбирался в полуночный купол

И шарил в ожерельях звезд.

И, отягчен священной жаждой,

Ее сжигающей тщетой,

Обогащен минутой каждой,

По вольной воле прожитой,

Я жил, как ты, далекий правнук!

Я не был пращуром тебе.

Земля встречает нас как равных

По ощущеньям и судьбе.

Не разрывай трухи могильной,

Не жалуй призраков в бреду.

Но если ты захочешь сильно,

К тебе я музыкой приду.