Ты будешь долго рыться в черном пепле.

Не день, не год, не годы, а века.

Пока глаза сухие не ослепли,

Пока окостеневшая рука

Не вывела строки своей последней —

Смотри в его любимые черты.

Не сын тебе, а ты ему наследник.

Вы поменялись местом, он и ты.

Со всей Москвой ты делишь траур. В окнах

Ни лампы, ни огарка. Но и мгла,

От стольких слез и стольких стуж продрогнув,

Тебе своим вниманьем помогла.

Что помнится ей? Рельсы, рельсы, рельсы.

Столбы, опять летящие столбы.

Дрожащие под ветром погорельцы.

Шрапнельный визг. Железный гул судьбы.

Так, значит, мщенье? Мщенье! Так и надо.

Чтоб сердце сына смерть переросло.

Пускай оно ворвется в канонаду.

Есть у сердец такое ремесло.

И если в тучах небо фронтовое,

И если над землей летит весна,

То на земле вас будет вечно двое:

Сын и отец, не знающие сна.

Нет права у тебя ни на какую

Особую, отдельную тоску.

Пускай, последним козырем рискуя,

Она в упор приставлена к виску.

Не обольщайся. Разве это выход?

Всей юностью оборванной своей

Не ищет сын поблажек или выгод

И в бой зовет мильоны сыновей,

И в том бою, в строю неистребимом

Любимые чужие сыновья

Идут на смену сыновьям любимым

Во имя правды, большей, чем твоя.

Прощай, мое солнце. Прощай, моя совесть.

Прощай, моя молодость, милый сыночек.

Пусть этим прощаньем окончится повесть

О самой глухой из глухих одиночек.

Ты в ней остаешься. Один. Отрешенный

От света и воздуха. В муке последней,

Никем не рассказанный. Не воскрешенный.

На веки веков восемнадцатилетний.

О, как далеки между нами дороги,

Идущие через столетья и через

Прибрежные те травяные отроги,

Где сломанный череп пылится, ощерясь.

Прощай. Поезда не приходят оттуда.

Прощай. Самолеты туда не летают.

Прощай. Никакого не сбудется чуда.

А сны только снятся нам. Снятся и тают.

Мне снится, что ты еще малый ребенок,

И счастлив, и ножками топчешь босыми

Ту землю, где столько лежит погребенных.

На этом кончается повесть о сыне.

Как ни бейся, а эти строки

С биографией не дружат.

Ни в какие даты и сроки

Раньше смерти никто не сжат.

Как ни глянь, а в картины эти,

В эти рамы не вмещены

Семь минувших десятилетий

Непомерной величины.

Как ни мерь, а они огромны,

Потому что теснятся в них

Майских гроз молодые громы,

Тени мертвых, страницы книг,

Божьи храмы, княжьи хоромы,

Чьи-то драмы и чьи-то дремы,

Ветровые аэродромы, —

Разве ты позабыл про них?

Позабыл, как порой весенней,

Ощущая сердечный жар,

Эпицентром землетрясенья

Свою личность воображал?

Что же это, собственно, значит?

Разбирайся сам, человек,

Когда память переиначит

Твой тревожный и сложный век, —

Наплетет она небылицы,

Перепутает явь и сон,

Перессорит тени и лица

И запрет их впрок и в засол,

И наполнит своим ущербом

Полстолетья — за полчаса…

Девятнадцатый век исчерпан.

Век двадцатый не начался.

Девятнадцатый век развенчан.

Учат реквием скрипачи.

Миллионы мужчин и женщин

Зачинают детей в ночи.

Что же слышится в жарком, жадном

Ликовании двух существ?

Что за струны стонут, дрожат в нем

И глушат мировой оркестр?

Что же ты лихорадишь, бродишь,

Тень от тени, звено в цепи?

Жди рожденья, бедный Зародыш, —

Слышишь, Будущий? — крепко спи!

Завтра с ветром намертво сплавят

Твой минутный утлый уют,

Твою жизнь горючим заправят

И к истории прикуют.

Если верить точным наукам,

То в одной из последних глав

Предназначено твоим внукам

В черный космос лететь стремглав.

Но постой! Еще слишком рано.

В колыбелях физики спят.

Спят в земле запасы урана.

Спит гармония. Спит распад.

Пассажиры в дальнем вагоне

В карты режутся, водку пьют

И, не слыша дальней погони,

«Выдьнаволгучейстон…» поют.

А на станции, на той самой,

Что под ливнем дрогнет косым,

Ждут курьерского папа с мамой,

С ними их восьмилетний сын.

О маршруте не беспокоясь,

Не спросив, откуда-куда,

Знает мальчик, что всякий поезд

Пронесет его сквозь года.

Не успеет он и вглядеться,

Что там в окнах, — а на беду,

Повзрослеет внезапно детство

В девятьсот четвертом году.

Чья-то небыль пошла на убыль.

В небе Черный плывет Монах.

Болен Чехов. Безумен Врубель.

Впрочем, дело не в именах.

Даже не в мировых событьях…

В чем же дело? Не в том ли, что

Люди сами спешат забыть их,

Сыплют память сквозь решето…

Та эпоха — ничуть не старше,

Не моложе иных эпох —

В полной выкладке и на марше

Истоптала сотни сапог.

Вот она — в маньчжурке ушастой —

Пробрела по Тверской-Ямской,—

Не зевай, филер, сзади шастай,

Топай, гадина, день-деньской!

По сибирским снегам носимый,

Прямиком дойти не посмев,

От Ходынки вплоть до Цусимы

Пробирается Красный Смех.

Всполошилась, не спит охрана,—

Где-то Красный поет Петух…

Но постой! Еще слишком рано.

Золотой гребешок потух…

Только слышится крик петуший.

Только в чьих-то юных глазах

Птица-молния черной тушью

Отпечатала свой зигзаг.

Только начерно и напрасно,

Словно гости иных времен,

Полыхают на Пресне Красной

Кумачи рабочих знамен.

Пушки бьют. На дальних заставах

Вдовий плач и лачужный чад.

В насмерть вывихнутых суставах

Сухожилья века трещат.

Дальнобойную пасть ощеря,

Брызнув пламенем из-под век,

Заворочался зверь в пещере —

Пятилетний Двадцатый век.

Наш Двадцатый, наш соглядатай,

Провожатый, вожатый, вождь,

Под какою будущей датой

Развернется он во всю мощь?

Не разобранный на цитаты,

Не включен ни в одну из схем,

С кем же в заговоре Двадцатый,

С кем дерется он? — Правда, с кем?

Дальше — выше! Растет он выше,

То Архангел, то Хулиган.

Ветерок, лишь только он вышел,

Превращается в ураган.

Он квадратом скорости света

Обозначил замысел свой,

Вот и пущена эстафета

По дороженьке световой!

А вверху — галактики мчатся!

А внизу — в перинном пуху

Домоседы и домочадцы

Порют всякую чепуху.

И насчет светопреставленья

За Москва-рекой сеют слух.

Так кончается представленье

В балагане господских слуг.

Исполнители в «Ревизоре»

Ждут финала, окаменев.

А над сценой пылают зори,

А со сцены их гонит гнев.

Свищут вьюги в ущельях улиц

И сквозь щели проникли в зал.

Но и чуткие не проснулись.

Полной правды век не сказал.

Но ни в чьей еще теореме,

Самой сложной, самой простой,

Не раскрыто, что значит время.

Еще слишком рано. Постой!

Значит, рано иль поздно? — РАНО!

Сон вселенной чист и глубок.

В голубом окне ресторана

Разглядел Незнакомку Блок.

В ту весну, в то лето, в ту осень,

Возмужаньем странно томим,

Сам себе неясен, несносен,

Я проснулся собой самим.

Где-то в зеркале так же точно

Причесал вихры мой двойник.

Где-то в камере одиночной

Арестант к решетке приник.

Где-то в шелковом шапокляке

На эстраде пошляк острил

Где-то рявкнули гимн гуляки,

Брякнув с лестницы без перил.

Где-то стыло каленье в домнах.

Где-то в жилах подземных руд,

В поколенье детей бездомных

Шел неслышный, как время, труд.

Между тем совсем неказиста

Заоконная тишина.

Пятикласснику-гимназисту

В ней история не слышна.

На страницах его тетрадок

Синус, косинус, логарифм,

Тройка с минусом, беспорядок

Перечеркнутых за ночь рифм.

Ничего не может случиться.

И всё медленней и мутней

Мелководная жизнь сочится

По канавам стоячих дней.

Между тем, как спирт улетучась,

Мчится отрочество в ничто.

Чертежом намечена участь.

Дело юности начато!

В непостижном будущем где-то

Женский образ ливнями смыт,

Там циркачка в звезды одета,

Там цыганка поет навзрыд.

Там возникла тема сквозная,

Сквозь начало виден конец.

И, о том ничего не зная,

Сквозь года несется юнец.

Что за молодость, что за повесть

Я уже различил сквозь тьму

И, к экзаменам не готовясь,

Что за трудный билет возьму?

Кто же Я — герой, или автор,

Или тень в театре теней?

Завтра, завтра… Что будет завтра?

………….

Утро вечера мудреней.