Идут года — тридцать восьмой, девятый.

Зарублен рост на притолке дверной.

Воспоминанья в клочьях дымной ваты

Бегут, не слившись, — где-то стороной,

Неточные.

                Так как же мне вглядеться

В былое сквозь туманное стекло,

Чтобы его неконченное детство

В неначатую юность перешло…

Стамеска. Клещи. Смятая коробка

С гвоздями всех калибров. Молоток.

Насос для шин велосипедных. Пробка

С перегоревшим проводом. Моток

Латунной проволоки. Альбом для марок.

Сухой разбитый краб. Карандаши.

Вот он, назад вернувшийся подарок,

Кусок его мальчишеской души,

Хотевшей жить. Не много и не мало —

Жить. Только жить. Учиться и расти.

И детство уходящее сжимало

Обломки рая в маленькой горсти.

Вот всё, что детство на земле добыло,

А юность ничего не отняла

И, уходя на смертный бой, забыла

Обломки рая в ящиках стола.

Рисунки. Готовальня. Плоский ящик

С палитрой. Два нетронутых холста.

И тюбики впервые настоящих,

Впервые взрослых красок. Пестрота

Беспечности. Всё — начерно. Всё — наспех.

Всё — с ощущеньем, что наступит день —

В июле, в январе или на пасхе —

И сам осудишь эту дребедень.

И он растет, застенчивый и милый,

Нескладный, большерукий наш чудак.

Вчера его бездействие томило,

Сегодня он тоскует просто так.

Холст грунтовать? Писать сиеной, охрой

И суриком, чтобы в мазне лучей

Возник рассвет, младенческий и мокрый,

Тот первый на земле, еще ничей?..

Или рвануть по клавишам, не зная

В глаза всех этих до-ре-ми-фа-соль,

Чтоб в терцинах запрыгала сквозная

Смеющаяся штормовая соль?..

Опять рисунки.

                        В пробах и пробелах

Сквозит игра, ребячливость и лень.

Так, может быть, в порывах оробелых

О ствол рогами чешется олень

И, напрягая струны сухожилий,

Готов сломать ветвистую красу.

Но ведь оленю ревностно служили

Все мхи и травы в сказочном лесу.

И, невидимка в лунном одеянье,

Пригубил он такой живой воды,

Что разве лишь охотнице Диане

Удастся отыскать его следы.

А за моим мужающим оленем

Уже неслись, трубя во все рога,

Уже гнались, на горе поколеньям,

Железные выжлятники врага.

Идут года — тридцать восьмой, девятый

И пограничный год, сороковой.

Идет зима, вся в хлопьях снежной ваты,

И вот он, сорок первый, роковой.

В июне кончил он десятилетку.

Три дня шатались об руку мы с ним.

Мой сын дышал во всю грудную клетку,

Но был какой-то робостью томим.

В музее, жадно глядя на Гогена,

Он словно сжался, словно не хотел

Ожогов солнца в сварке автогенной

Всех этих смуглых обнаженных тел.

Но всё светлей навстречу нам вставала

Разубранная, как для торжества,

Вся, от Кремля до Земляного вала,

Оправленная в золото Москва.

Так призрачно задымлены бульвары,

Так бойко льется разбитная речь.

Так скромно за листвой проходят пары,—

О, только б ранний праздник свой сберечь

От глаз чужих.

                     Всё, что добыто в школе,

Что юношеской сделалось душой, —

Всё на виду.

                     Не праздник это, что ли?

Так чокнемся, сынок? Расти большой!

На скатерти в грузинском ресторане

Пятно вина так ярко расплылось.

Зачесанный назад с таким стараньем,

Упал на брови завиток волос.

Так хохоча бесхитростно, так важно

И всё же снисходительно ворча,

Он наконец пригубил пламень влажный,

Впервой не захлебнувшись сгоряча.

Пей! В молодости человек не жаден.

Потом, над перевальной крутизной,

Поймешь ты, что в любой из виноградин

Нацежен тыщелетний пьяный зной.

И где-нибудь в тени чинар, в духане,

В шмелином звоне старческой зурны

Почувствуешь священное дыханье

Тысячелетий.

                         Как озарены

И камни, и фонтан у Моссовета,

И девочка, что на него глядит

Из-под ладони. Слишком много света

В глазах людей. Он окна золотит,

И зайчиками прыгает по стенам,

И пурпуром ошпарил облака,

И, если верить стонущим антеннам,

Работа света очень велика.

И запылали щеки. И глубоко

Мерцали пониманием глаза.

Не мальчика я вел, а ПОЛУБОГА

В открытый настежь мир. И вот гроза,

Слегка цыганским встряхивая бубном,

С охапкой молний, свившихся в клубок,

Шла в облаках над городом стотрубным

Навстречу нам. И это видел бог.

Он радовался ей. Ведь пеньем грома

Не прерван пир, а только начался.

О, только не спешить. Пешком до дома

Дойдем мы ровным ходом в полчаса.

Москва, Москва! Как много гроз шумело

Над славной головой твоей, Москва!

Что ж ты притихла? Что ж, белее мела,

Не разделяешь с нами торжества?

Любимая. Дай руку нам обоим.

Отец и сын, мы — граждане твои.

Благослови, Москва, нас перед боем.

Что там ни суждено — благослови!

Спасибо этим памятникам мощным,

Огням театров, пурпуру знамен

И сборищам спасибо полунощным,

Где каждый зван и каждый заменен

Могучим гребнем нового прибоя, —

Волна волну смывает, и опять

Сверкает жизнью лоно голубое.

Отбоя нет. Никто не смеет спать.

За наше счастье — сами мы в ответе.

А наше горе — не твоя вина.

Так проходил наш праздник. На рассвете,

В четыре тридцать, началась война.