Амир, закрыв глаза, шептал молитву. Потрясены были страшным видением и его спутники, которых, может быть, тоже ждала подобная участь, если бы они пришли сюда в тот день, когда прибыло судно контрабандистов. Гнетущее чувство переживал каждый, и каждый был рад, что сам аллах препятствует их поездке в страну султана. Ни один из них до сих пор не ступал ногой на деревянную скорлупу, качающуюся на волнах бескрайней стихии. При мысли об этом сердца их наполнились необъяснимым суеверным страхом.

— Ну что ж, — сказал Шамугун-бей, прервав печальное раздумье своих спутников, — каждому свой день, всему свой час, делать нечего… Дождемся другого, более счастливого транспорта.

К полудню они благополучно вернулись в селение. Настроение у всех продолжало оставаться подавленным.

— Мне кажется, — сказал Шамугун-бей, — нет смысла ехать вам троим из-за одного дела. Одного или двоих скорее могут взять хозяева судов.

— Ты прав, отец, — сказал Амир, обрадованный словами черкеса. — Мы посоветуемся между собой и решим, кому из нас ехать к султану.

В дом Шамугун-бея в течение дня приходило много разных людей. Одни подолгу шептались с ним, другие, сообщив что-то, удалялись быстро. Хозяин часто уходил из дома. Иногда он возвращался скоро, иногда же не появлялся в течение дня. Однажды он вернулся расстроенный, развел руками, говоря:

— На сей раз, видимо, отвернулся от меня аллах, ничего не могу поделать. Но вы не огорчайтесь, я отведу вас к надежному человеку, своему другу Хасан-бею в соседнее село. Может быть, ему удастся что-нибудь сделать…

Амир сказал старому черкесу, что Курбан изъявил желание ехать один в Турцию, представившись паломником, а он с Мусой возвратится обратно, проводив товарища.

Шамугун-бей одобрил решение посланцев имама, говоря, что так будет лучше. Он в тот же день отвел своих подопечных в соседнее село к Хасан-бею. Последний встретил их приветливо, угостил и пообещал все устроить. Новый хозяин жил в лучшем в поселке доме, был хорошо одет, держался с достоинством и превосходством. Старый черкес, распрощавшись с мюридами и пожелав им удачи, ушел.

В один из дней Хасан-бей, поздно вечером возвратясь из поездки, сказал мюридам:

— Сегодня я был по своим делам в крепости у русских. Их начальник спросил — не у тебя ли гостят посланники Шамиля. Я ответил — нет, это мирные люди, собирающиеся совершить паломничество в Мекку. Тогда начальник упрекнул, что я говорю неправду, что эти люди вовсе не мирные хаджии и будет лучше, если они возвратятся обратно домой. Видимо, кто-то доложил им об этом, — заключил Хасан-бей.

Сообщение хозяина огорчило и встревожило посланцев. Но хозяин успокоил их тут же:

— Я договорился по пути с одним моряком, который много лет курсирует между двумя берегами. Он дал слово взять одного из вас. На днях судно должно отчалить.

На другой день утром явился моряк, который обещал Хасан-бею взять с собой одного из горцев, и заявил:

— Я передумал, не могу никого взять, боюсь. Если русские захватят меня с кем-нибудь из посторонних людей, они живьем сожгут вместе с судном. Если попадусь один, заберут все, что есть у меня, а самого отпустят, поскольку знают, кто я. Так поступали со мной не раз.

Тогда шейх Муса и Амир решили уйти, оставив Курбана у Хасан-бея. В Абадзехе они зашли к Хаджи-Юсуфу, который был очень огорчен неудачей. Здесь возвращающиеся встретили своего земляка — бывшего унцукульского кузнеца Джабраила, которому удалось совершить хадж в Мекку и Медину. Они втроем уговорили Хаджи-Юсуфа перейти на службу к имаму. Хаджи-Юсуф сказал:

— Я провожу вас до ваших мест, повидаюсь с имамом, а там решу.

Только через год удалось Хасан-бею посадить шейха Курбана на судно, следовавшее в Константинополь. Вручив письмо султану Абдул-Меджиду, он поехал в Аравию.

Тем же путем привел Хаджи-Юсуф ученого Амира, Мусу и Джабраила в Дарго. Шамиль был огорчен, расстроен и обеспокоен судьбой шейха Курбана.

Когда черкесский проводник ушел из Дарго, Амир, придя к имаму, спросил:

— Ты отказал в работе Хаджи-Юсуфу?

— А разве он просил? — задал вопрос в свою очередь Шамиль.

Зал, в котором проводились заседания Государственного совета имамата, представлял собой огромную квадратную комнату, устланную коврами. За исключением единственного низкого столика, за который садился секретарь, в помещении ничего не было. На столике в кожаном чехле лежал большой Коран в сафьяновом переплете — «немой верховный страж правопорядка».

У входа и выхода диван-ханы неподвижно застывала охрана, держа на плече оголенные клинки.

У стены, противоположной двери, рассаживались судьи — законоведы, справа — пострадавшие, слева — преступники, обвиняемые.

Шамиль садился рядом с секретарем.

Когда вошел артиллерист с переводчиком, все были на местах. Последним рассыльный ввел Янди. Пугливо озираясь, робко опустился ответчик на ковер. Увидев седоусого солдата и поняв, в чем дело, парень немного приободрился.

Заседатели выслушали сначала жалобщика через толмача, затем кадий обратился к Янди и потребовал объяснения.

Толмач повторил жалобу артиллериста. Чеченец Янди в свое оправдание сказал:

— Этот донгуз не уступил мне дорогу при встрече со мной на узкой тропе, потому я ударил его.

Мнение членов суда по поводу поступка Янди разделилось. Большинство было склонно к оправданию Янди, поскольку он чеченец, живет в своем родном селе, на земле своих предков, а солдат — человек пришлый, он должен считаться с хозяевами страны, уступать им, подчиняться, уважать обычаи.

Имам не имел привычки перебивать говорящего. Он всегда и всех выслушивал внимательно, опустив глаза, наклоняя голову в сторону выступающего.

После вопросов и высказываний взоры всех обратились к Шамилю. Имам поднял голову, посмотрел в упор на молодого парня, спросил спокойно:

— Свой поступок считаешь правильным?

Янди уловил недовольное выражение в глазах имама, ответил уклончиво:

— Не знаю.

Тогда Шамиль обратился к заседателям:

— Почтенные знатоки и блюстители правопорядка! Этот молодой человек на самом деле не знает, прав он или нет. Те из вас, которые склонны думать, что его поступок правилен, потому что он чеченец, проживающий на своей земле, ошибаются. Мне ли повторять вам, что перед аллахом все люди равны и ничто не принадлежит им, даже собственная жизнь, которая дается временно.

Сторонники Янди склонили головы.

— Думаете, что, приютив у себя несчастных перебежчиков, мы осчастливили их? Царские солдаты — люди, обиженные нечеловеческими законами их правительства. На двадцать лет, в самые лучшие годы, их отрывают от семей, родных, близких. С ними обращаются как со скотом, унижая достоинство воинов пощечинами. Если бы этот седой солдат мог выносить оплеухи и пинки, он не перебежал бы на нашу сторону. А разве вам не приходилось сталкиваться с русскими храбрецами, которые не уступают нашим в смертельных схватках? Разве их умельцы не помогают советом и делом нашим мастерам литейного, оружейного дела и в строительстве? Янди, у тебя зрение хорошее? — спросил имам, обратившись к подсудимому.

— На расстоянии двадцати шагов при стрельбе из пистолета попадаю в древесный лист, — похвастался молодой человек.

— Тогда скажи, какого цвета усы у солдата?

— Белого.

— Седые, значит, — поправил Шамиль.

Янди опустил глаза.

Повернув голову к судьям, имам сказал:

— Юноша поднял руку на седины лишенного родины, который пришел к нам с доверием, старается быть полезным за то, что мы даем ему возможность существовать на свете.

Шепот одобрения и согласия послышался среди сидящих.

Шамиль продолжал:

— Если этот парень сегодня поднял руку на седины солдата, нет сомнения в том, что завтра он ударит своего отца… Пятнадцать плетей по голой спине, чтобы впредь неповадно было давать волю рукам! — спокойно произнес Шамиль.