Из кунацкой еще доносился шум веселья, когда Меседу, подойдя к Шуанат, сказала:

— Пойдем, дочь моя, да будет благословенным этот час!

Шуанат, вздрогнув, поднялась. Послушно последовала она за тетушкой Шамиля, которая привела ее в маленькую спаленку имама.

— Доброй ночи вам! Сына-первенца! Долгих лет мирной совместной жизни!

Когда Меседу ушла, Шуанат откинула с лица легкий шелковый платок, оглядела комнату. Несмотря на отсутствие мебели, в комнатке казалось уютно от тепла и пестрых ковриков, которыми были увешаны стены, устлан пол. В одном из углов спальни на полу была разостлана постель.

Шуанат подошла к стенной нише, где горела лампа, прикрутила ее и встала у окна. За окном было светло, как днем. Казалось, под неугомонные звуки зурны плясал ветер, поднимая шум в лесной чащобе.

Сердце у Шуанат заныло от нахлынувших дум. Ей вспомнился день, когда она, в подвенечном платье, газовой фате, с букетом белых роз, садилась в карету. Рыдала мать, плакали подруги. Под нежные звуки восточных мелодий бойко отплясывали захмелевшие парни. На легких карабахских скакунах гарцевали моздокские кавалеры и сваты, присланные женихом из Ставрополя. Карета, сопровождаемая нарядной толпой провожающих, катила к окраинам города. За нею следовали подводы, груженные приданым, вокруг ехали верховые. Кавалькада присоединилась к оказии, следовавшей в Ставрополь. В те минуты она видела себя в роли молодой генеральши, утопающей в роскоши, сверкающей красотой на веселых столичных балах. И вдруг, в течение нескольких минут, все оборвалось и перевернулось. Судьба занесла ее в неведомые края, к незнакомым племенам. Тогда Анна молила бога, чтобы он послал ей смерть. Ее лихорадило от одной мысли об абреках, жизнь которых описывалась ужасной, а нравы — дикими. Их дикого вождя она боялась пуще огня. Он представлялся ей полузверем, одетым в невыделанные шкуры, вооруженным луком и стрелами, с глазами, мечущими молнии, с голосом, подобным разрядам грома.

Каково же было ее изумление, когда она увидела строгого, хорошо одетого стройного горца средних лет. Она была поражена белизной его рук, чистотой ногтей и каким-то необыкновенным взглядом, в котором гармонично сочетались спокойствие с пылкостью, доброта со строгостью, простота с мудростью.

Наконец, она была не только пленена его рыцарским благородством, но и полюбила его. И все же где-то в глубине сознания тлели угольки вспыхнувшего когда-то страха перед ним. Теперь, когда она стала законной супругой имама, правителя чуть ли не половины Кавказа, — кто знает, какими африканскими страстями он наделен, что проявится в его отношениях теперь, когда нет щита религиозной неприкосновенности. Единственная дочь моздокского богача, изнеженная, заласканная, Анна боялась даже холодного взгляда. В минуты тоски она жалась к гувернантке или Меседу, успокаивалась, когда женщины гладили ее голову, плечи, руки…

Она не шевельнулась, когда скрипнула дверь. Мягкую поступь его легкой походки Шуанат осязала. Вот он подошел, осторожно стал рядом с ней.

— Ласточка моя. — Рука мужа скользнула по гладким волосам девушки. Шуанат закрыла глаза, откинула голову. Она почувствовала горячее дыхание, губы его едва коснулись ее бровей, глаз, щек. Этот сильный большой мужчина ласкал ее так нежно, так бережно, как будто перед ним был слабый младенец.

— Боже мой… — прошептала Шуанат, млея от счастья.

— Не говори больше так. Скажи: «О аллах!» Благодари его за эту ночь, за то, что сердцам нашим суждено достичь вершины блаженства в порыве обоюдной любви. Это блаженство подобно райскому… — шептал он.

Шуанат доверчиво обвила его шею. Шамиль взял ее на руки…

Короткой показалась им ночь. Под утро, смыкая усталые глаза, Шуанат сказала:

— Милый, обещай исполнить одну мою просьбу.

— Обещаю, — ответил Шамиль ласково.

— Прошу тебя, подари свободу Эддит, отправь ее в Моздок, оттуда, может быть, она вернется на родину. Иначе она умрет от тоски.

— Хорошо, я освобожу твою учительницу. Откуда она родом? — спросил Шамиль.

— Есть такая страна, Англией называется, может быть, ты слышал о ней?

— Слышал, что помимо Турции, Ирана, Аравии и России существуют страны Ингились и Паранциз, которые находятся за морями, населены неверными племенами. Только не могу понять — каким образом судьба занесла эту женщину в наши края? Мужчину — воина или мастерового — может забросить на чужбину нужда или необходимость… Что могла искать Эддит в Моздоке?

— Ее выписал мой отец из Петербурга, города, в котором живет царь, специально, чтобы учить меня языку и хорошим манерам, — пояснила Шуанат.

— Хорошим манерам и поведению дети должны учиться у своих родителей, если они порядочные люди. А что касается языка, знать любой необходимо и полезно даже неученым. Одно не нравится мне у твоей учительницы — непокрытая голова и оголенная шея. Слава аллаху, что хоть платье носит до пят, а то без длинных шаровар была бы срамота одна… — рассуждал Шамиль.

Через неделю после свадьбы англичанку Эддит усадили на скрипучую арбу, поскольку она отказалась сесть на лошадь, и повезли в сторону Моздокской дороги. Когда показался город, возница и сопровождающие англичанку верховые остановили арбу. Эддит сошла с нее, взяла узелок с вещами и не оглядываясь поспешила в сторону крепости.

В один из февральских дней в Дарго явился гехинский наиб Ахвердиль-Магома. Он предстал перед имамом в полной форме шамилевского генерала. Длинная черная черкеска хунзахского сукна, на правом плече серебряная пластинка — эполет. На груди треугольная звезда — орден с арабской надписью «За усердие». С рукояти шашки свисал темляк из золотых ниток — награда высших чинов за мужество и особое отличие. На белой чалме, повязанной поверх черной папахи, — зеленая прямоугольная нашивка, которую носили наибы, присягнувшие умереть за веру.

Идя навстречу гостю, Шамиль говорил:

— Красота мужчине не нужна, его украшает мужество, но если она дополняет доблесть и разум, человек может стать обладателем земного и небесного счастья.

— Имам, ты счастлив, пусть счастье длится до конца дней твоих! — воскликнул наиб.

— Если ты имеешь в виду счастье познаний истинной любви, да, я обрел его с того дня, как в мой дом с помощью аллаха ты привез неотразимую, — ответил Шамиль.

— А я до сих пор только мечтаю о блаженстве любви, надеясь на провидение, — с улыбкой сказал Ахвердиль-Магома.

— На всемогущего надейся, но сам не плошай. Ищи. Каждый будет считать за честь породниться с таким человеком, как ты. Мало ли красавиц в Чечне и Дагестане…

— Есть у меня любовь, только недосягаемой кажется, как звезда.

— Кто она?

— Чеченка. Сану, дочь Дурды.

— Не того ли здоровяка из Гехи-Мартана, который имеет семерых сыновей?

— Того самого.

— Где встретил ее?

— На дороге. Ехал на коне. За поворотом чуть не сшиб ее. Осадил скакуна и, сам не знаю почему, спрыгнул с коня. Мы оказались друг против друга. Я смотрел на нее с удивлением и восторгом. Страх в ее больших зеленоватых глазах сменился возмущением. Она ударила коня по шее ладонью и, окинув меня надменным взглядом, поспешила пройти мимо. Обернулся, смотрю вслед. Высокая, стройная, гибкая, шла она, неся на плече копну свежей травы. Ведя коня под уздцы, я последовал за нею, чтобы узнать, где она живет. За воротами дома Дурды девушка исчезла. От сельчан я узнал, что Сану — единственная сестра семерых братьев. С того дня не переставал думать о дочери одного из богатых узденей Гехи.

— Не пробовал заговорить с ней? — спросил имам.

— Попробовал однажды.

— Что она ответила?

— Молча прошла мимо.

— Лучше поговорить с отцом, — посоветовал Шамиль.

— За тем я и пришел к тебе, самому как-то неудобно. Родных, близких нет, кого пошлешь…

— Хорошо, я приеду через несколько дней в Гехи, — пообещал имам.

Собираясь в Гехи-Мартан, Шамиль никому не сказал об истинной причине поездки. Он взял с собой Джавад-хана и десятка два муртазагетов.