— Вот и конец. О аллах!

— Я аллах, я аллах! — вдруг услышал он рядом, за своей спиной.

Этот голос принадлежал Саид-кадию, и он вернул силы Шамилю. Слабеющей кистью сжал он рукоятку окровавленной шашки. Страшный, как у загнанного зверя, горящий гневом взгляд его остановился на араканском кадие. Тот дрогнул и, побледнев, попятился к солдатам.

Не нашлось среди них больше храбрецов, желающих стать на пути человека, казавшегося чудовищем.

Шатаясь, как пьяный, из стороны в сторону, Шамиль подошел к обрыву и, только здесь свалившись, покатился вниз. Никто не сомневался в том, что это движение было последним в его жизни…

В этой же лощине прятался совсем юный мюрид, который, сделав из сакли такой же удачный прыжок через штыки вслед за Шамилем, все время бежал за ним, и только в последний миг, когда Шамиль встретился с солдатом, юноша метнулся к лощине и там затаился в зарослях шиповника. Это был гимринский муэдзин.

Когда стемнело, услышал муэдзин стоны и подполз к раненому.

— Шамиль! Ты жив?

Шамиль узнал юношу.

— А, Ризван… Нас никто не преследует?

— Слава аллаху, нет.

— И все-таки тебе лучше уходить.

— А как же ты?

— Обо мне заботиться не надо, я уже мертвец, — едва шевеля губами, сказал Шамиль.

— Пока будешь дышать, я не уйду.

Шамиль хотел повернуться на спину. Корчась от боли, закашлял, изо рта потекла кровь.

— Пить…

Ризван на корточках сполз к речушке, зачерпнул папахой воду. Сделав несколько глотков, Шамиль откинулся, вновь закрыл глаза.

Ризван спустился в ущелье, под скалой нашел нору, в которой прятались пастухи во время дождя, вымел ее пучком сломанных ветвей кустарника и вновь вернулся к раненому.

— Шамиль, здесь оставаться опасно, там внизу есть убежище, я потащу тебя туда.

— Не трогай, не могу шелохнуться.

— Я осторожно…

Ризван снял с себя черкеску, подложил ее под раненого и волоком потащил.

Шамиль, видно, потерял сознание, он не реагировал на толчки.

С трудом удалось Ризвану втащить его в нору. Сделав дело, молодой человек облегченно вздохнул, сел у входа, вытер пот со лба рукавом рубахи.

Предвечернюю тишину никто не нарушал. Только речные лягушки издавали печальные звуки.

— Пить, — попросил Шамиль, придя в сознание.

Снова сполз к реке Ризван, зачерпнул папахой воду, снова поднес раненому. Когда стало совсем темно, Ризван вполз в нору, лег рядом с Шамилем и всю ночь не смыкал глаз. Он читал предсмертную молитву над умирающим.

Под утро Шамиль утих, но не охладел. Наоборот, голова его стала горячей. Парень, устало прикрыв глаза, уснул. Когда проснулся, солнце уже стояло высоко. Прежнее спокойствие царило в ущелье. Шамиль спал.

«Что там делается, наверху?» — подумал Ризван. Ему захотелось есть. Он поднялся, напился воды. От этого есть захотелось еще сильнее. Идти к аулу опасно. Может быть, в нем еще сидят гяуры… Навряд ли, что им делать в пустом разрушенном селении? Отсвет их костров не зажигал неба ночью, и шума не было. Где же тогда люди?

«Непременно поднимусь, как только стемнеет, — решил муэдзин. — Бедная мать, наверное, оплакивает меня, как оплакивают многие женщины Гимры павших сыновей, мужей, отцов и братьев. Их души теперь блаженствуют в чертогах рая… Почему же тогда близкие рыдают об усопших, вместо того чтобы радоваться их избавлению от тягот земных?.. Вот и его будет горько оплакивать Баху, все лицо издерет до крови, — думал Ризван, глядя на Шамиля. — А может быть, он еще выживет, крепкий ведь какой, сильный и ловкий, как лев. Если бы не он, летала бы и моя душа в небесах». Ризван опять посмотрел с благодарностью на раненого и решил помолиться за него.

Как только стемнело, голодный, дрожа от холода, пошел он вверх к Гимрам. На окраине селения остановился. Темно и тихо было в ауле. Повернулся, глянул на возвышенность — темно было и там.

«Значит, ушли враги», — решил Ризван. Медленно побрел он к саклям. В переулке мелькнула чья-то тень.

— Эй, ты кто?

— А ты кто?

— Я Ризван, здешний муэдзин.

— А я Сабит, местный чауш. Ты живой?

— Как видишь. Люди не вернулись?

— Вернулись немногие.

— А семья Доного?

— Остались в Ашильте, казначей имама Юнус приютил их у себя.

— Он жив?

— Да, он отошел с Гамзат-беком, Ахвердиль-Магомой, Кебедом и другими к западу, а нас оттеснили вниз… Но как же ты уцелел? Говорят, что все, кто был с имамом, погибли, и сын Доного тоже.

— Шамиль еще жив, он в тяжелом состоянии, надо сообщить его родителям.

— Они не сомневаются в том, что он убит, оплакивают.

— Как же теперь быть?

— А где Шамиль?

— Там, в ущелье, в норе.

— Ты, Ризван, пойди лучше к Пирбудагу — деду, он ведь ко всему и лекарь.

— Пойду, но прежде хочу узнать, мать моя вернулась или нет?

— Вернулась, иди обрадуй.

Словно на крыльях полетел Ризван к дому. Во дворе и в сакле было темно. Он распахнул дверь.

— Кто там? — спросил тихий женский голос.

— Это я, мама.

— Боже! Неужели ты жив, или с неба спустился? — радостно воскликнула женщина, кинувшись к сыну. Не видя ничего в темноте, она дрожащими руками ощупывала его руки, шею, лицо. — Ризван, соколик мой, клянусь, как только настанет день, зарежу барана, пожертвую бедным — приговаривала она.

— Мама, дай мне быстро что-нибудь поесть, я должен уйти.

— Куда же на ночь глядя? Не отпущу тебя.

— Внизу в ущелье лежит Шамиль. Раненый. Говорят, Доного с семьей в Ашильте. Я должен сообщить Пирбудагу.

— Хорошо, сынок, поешь толокно с брынзой — и пойдем вместе.

— Ты не ходи, мама.

— Обязательно пойду, не пущу тебя одного.

Мрак царил в полуразрушенном ауле. Быстро шла старушка, держась за бурку сына.

— Осторожнее, мама.

— Ничего, сынок, у меня ноги как у козы.

Они спустились к мельнице, подошли к сакле Пирбудага, постучали.

— Кто там?

— Это я, муэдзин Ризван.

Старик открыл дверь.

— Входите.

— Заходить не будем, я пришел сообщить тебе, что Шамиль тяжело ранен, я спрятал его в пастушьей норе.

— О аллах! — вздохнув, воскликнул Пирбудаг.

— Мой внук живой! Где он? Веди скорее, — сказала старая Хадижат, накидывая шаль на плечи.

— Мне рассказывали отступники, заглянувшие ко мне на мельницу, как храбро дрался Шамиль. От них я узнал, что он, пронзенный штыком, свалился с кручи, — говорил старик, торопливо следуя за Ризваном.

— Мы искали его всю ночь после боя в этой стороне, но так и не нашли. Подумали, что и его труп, как труп Гази-Магомеда, уволокли за собой гяуры. Они ушли сразу, оставив немного людей с одной пушкой, — говорила Хадижат. — Сегодня днем они вручили первым вернувшимся жителям бумагу на имя старосты. Мы, гимринцы, должны уплатить штраф по шесть рублей с дыма.

— А еще ежегодно по одному рублю с души, — добавила мать Ризвана.

Шамиль был без сознания, что-то бормотал.

— У него жар, — сказал Пирбудаг, ощупав внука.

Хадижат погладила Шамиля:

— Дорогой мой, это я, твоя бабушка.

— Он бредит, не трогай его, — сказал старик и, обратившись к Ризвану, попросил: — Сын мой, как же мы заберем его отсюда? Сходи в село, возьми у кого-нибудь лестницу, позови мужчин.

Около месяца находился Шамиль между жизнью и смертью. Когда стал поправляться, его привезли в Ашильту, к жене. Там Патимат подарила ему первенца, которого Шамиль, в честь своего любимого учителя устада Джамалуддина-Гусейна казимухского, назвал Джамалуддином.

Когда Шамиль окончательно окреп, он поехал в Балаганы к шейху ярагскому и одновременно проведал вдову Гази-Магомеда, дочь шейха, которая осталась в положении и должна была скоро родить.

— Что же теперь станет с ней? — спросил Шамиль удрученного отца.

— Меньше всего я беспокоюсь за нее, — сказал шейх. — Есть ученый человек из Кадара, который женится на ней сразу, как только она родит. Он усыновит ребенка и увезет ее отсюда, и никто не будет знать, где находится тот, кто родился от имама… Но не этим я озабочен, — продолжал шейх, — начатое дело надо продолжать. Ты, Шамиль, должен вернуться в Гимры.