Старик через два месяца поднялся. Он был еще слаб, но задерживаться не хотел, зная, что Мугад и остальные будут переживать и, может быть, проклинать его, думая, что он обманул их. Однако обстоятельства снова вынудили его остаться. Пожитки он собрал, но надо было продать саклю — не оставлять же ее на произвол…

Покупатели, однако, не находились. Никто из евреев не хотел покупать жилье Мардахая.

Из таркинцев тоже не нашлось желающих поселиться в еврейском магале. К счастью, Мазай отыскала одинокого перса, которому по сходной цене продали они с отцом свою лачугу.

О дне их отъезда никто не знал.

— Не говори никому, — приказал отец дочери, — а то какая-нибудь карга с пустым кувшином перейдет назло дорогу.

Еще не рассвело, когда, готовая в путь, вышла Мазай во двор. К спинам шести ишаков привязала она вьюки и мешки. Седьмого, купленного в Тарках, вывела за уздцы, усадив отца.

Никто не услышал последнего скрипа ворот в доме Мардахая. Чуть посерело небо, кое-где еще светились меркнущие звезды. Одни петухи радостными криками провожали их в дальнюю дорогу.

Поднявшись на окраину Тарков по дороге, ведущей в горы, глянул Мардахай на сонный аул, где прошли его годы. «Что ждет нас впереди?» — с грустью подумал он и, тяжело вздохнув, пришпорил длинноухого рысака.

Юнус, к радости матери, не отлучался из дома, работал в поле, помогал отцу по хозяйству. Чувства его к далекой, однажды увиденной девушке не остывали.

Теперь он думал не только о ней, но и о ее отце Мардахае, который вот уже четыре месяца как ушел вниз с товаром и не возвращался, несмотря на данную клятву.

Он не раз намеревался поехать в Тарки, узнать, что случилось с Мардахаем, но Залму не хотела слышать об этом:

— Бог с ним. Пусть пропадет все, я дала себе слово, что, если ты вернешься из Хунзаха живым, прощу Мардахаю обман, — говорила она.

Но в душе Юнуса вскипала злоба. «Нет, зато я ничего не прощу этого старому еврею, все равно найду его», — говорил он сам себе.

Наступила осень. В одно дождливое утро Залму разбудила сына, говоря:

— Встань, сын мой, посмотри с крыши, у тебя острее глаз, мне кажется, мимо коровьего луга едет Мардахай. Во всяком случае, борода его.

Юнус вскочил, накинув шубу, вышел на крышу.

— Да, мама, это Мардахай, и женщина рядом на осле, платком укрыта, наверное, Мазай.

— Слава аллаху, вернулся, пусть теперь позлятся соседки, а то засмеяли совсем, — говорила Залму, суетясь.

Юнус быстро приоделся, умылся, но встречать не вышел. Если Мардахай и вправду везет дочь свою, он, Юнус, как уважающий себя уздень, не должен этого делать.

А Мардахай уже подъехал к воротам дома Мугада. Обрадованные хозяин и хозяйка помогли ему сойти с ишака, стали втаскивать в дом тюки, узлы, хурджины.

— Что же ты сидишь, сходи, дочь моя, — сказала Залму, обратившись к промокшей девушке, которая, сидя на осле, поглядывала из-под низко опущенного платка на происходившее вокруг.

— Нет, сестра моя, — сказал Мардахай, — и по вашим и по нашим обычаям девушка не должна останавливаться в доме жениха. Отведи ее к своей сестре, пусть пока поживет там.

— Хорошо, — сказала старуха и в душе прониклась уважением к Мардахаю, который строго придерживается адатов.

Мазай отвели в дом сестры Залму.

Весть о возвращении Мардахая с большими тюками, с красавицей дочерью разнеслась по всему аулу. Под всяким предлогом заходили ашильтинки посмотреть на приезжую.

— Ничего не скажешь, хороша и разодета, как ханская дочь, — говорили они.

Мазай не пришлось долго уговаривать — она не задумываясь приняла мусульманство.

— Раз это сделал мой отец, сделаю и я, — ответила девушка на предложение будущей свекрови.

Надо сказать, что Залму осталась довольна и внешностью, и способностями дочери Мардахая.

— Все умеет делать. Всякая работа горит в ее руках, — говорила Залму.

В Юнусе, которого показали невесте через окно, она не узнала горца, пытавшегося напасть на нее в Тарках. Разодетый, стройный молодой человек пришелся ей по душе.

Пышную свадьбу справили в доме Мугада через месяц. Много кунаков съехалось из разных аулов. Удостоили своим вниманием жениха имам Гази-Магомед и его помошник Шамиль.

Маазат, так стали называть Мазай, после того как она стала мусульманкой, была счастлива.

Только отцу ее не смогли подобрать подходящего имени. Так и остался он Мардахаем и был доволен, что ему не нужно приставлять к своему имени название селения или имя отца. Во всем имамате был только один-единственный Мардахай.

«Переходите к решительным мерам. Необходимо пресечь дальнейшие действия Кази-муллы», — писал Николай I наместнику Кавказа после его донесения о результатах расследования трех дел: Кизлярского, Джаро-Белоканского и Хунзахского.

Имаму стало известно о том, что готовится специальная экспедиция на Чумескент и Гимры. Военный совет решил направить все усилия на укрепление Гимры.

Собрав воинство, имам приступил к возведению оборонительных сооружений вокруг селения. От зари до зари работали люди. Возводили каменные стены с бойницами, рыли сообщающиеся траншеи, ямы, делали насыпи, завалы. В самом узком месте гимринского ущелья, где проходила дорога к аулу, он построил башню, соединенную с одноэтажным помещением, в массивных стенах которого было пробито множество мелких бойниц. Стояло оно на возвышенности, обрывистая сторона которой была обращена к дороге. Проход к аулу был прегражден огромными глыбами камней, сброшенных вниз после взрыва скал.

Пока Шамиль занимался укреплением родного села, имам спешил из одной мечети в другую. Громко звучал его голос в переполненных храмах:

— О аллах, дай победу тому, кто содействует вере! Оставь без помощи того, кто не содействовал ей. Покарай изменников и неверных. Мусульмане, еще дымится на лезвиях кинжалов кровь врагов, порождая ржавчину. Берегитесь, чтобы эта ржавчина не покрыла ваши души. Это произойдет, если погасите пламя гнева в своем сердце против неверных. В священной книге сказано: «Раз приступил к войне, не поддавайся робости! Будь терпелив к ужасам боя. Нет смерти кроме как с наступлением срока».

Во все уголки Аварии летели воззвания и призывы имама являться по первому зову. Они громко зачитывались на очарах. Сельские старейшины сосчитывали сотни. Кадии и муллы, поставленные имамом во главе обществ, благословляли воинов на газават.

К великому удивлению и радости Гази-Магомеда, в один из дней ранней весны в Гимры приехал Гамзат-бек гоцатлинский. Суровое лицо его покрывала бледность, впалые от худобы глаза выражали печаль и решимость.

— Я вернулся к тебе, не найдя утешения в молитвах и в изнурительном посте. Мое сердце жаждет крови. Я хочу мстить врагам, — сказал Гамзат-бек имаму.

— Хвала аллаху! — воскликнул Гази-Магомед.

Гамзат-бек продолжал:

— Я сражен страшным известием. Один из моих сыновей, взятый гяурами в плен, умер в Тифлисе. Второго тоже можно считать погибшим, они не вернут его мне. Это наказание за то, что я смалодушничал, хотел найти у них покровительства, а теперь я не буду щадить ни себя, ни их… До меня дошел слух, что тебе вновь грозят гяуры. Дай мне дело, чтобы я мог искупить свою вину перед богом.

— Собери отряд, иди в Чумескент, — сказал Гази-Магомед.

Вскоре после этого, когда Гази-Магомед узнал о том, что в Гимры двинулись большие силы русских, он отозвал Гамзат-бека из Чумескента в Гимры, а в аулы Койсубу разослал призывы:

«Мусульмане, если хотите, чтобы в Дагестане был жив дух ислама, то, не теряя времени, идите к нам, ибо враги идут на нас. Если вовремя придете на помощь, мы будем победителями».

Весеннее солнце нежно ласкало изумрудную листву гимринских садов и виноградников. Скинув белый покров, сонливо кутались в мягкие облака вершины Койсубулинского и Салатавского хребтов. Полноводная река под шумный напев несла темные воды к просторам Каспия.