Джамалуддин, в свою очередь, шел, внимательно рассматривая человека, стоявшего на той стороне моста. Высокий, в длинной черкеске, в косматой папахе, надвинутой до самых глаз, он казался угрюмым. Большая голова на короткой шее, плотно посаженная на широкие плечи, была чуть наклонена набок. Подойдя поближе, Джамалуддин разглядел монголоидные черты смуглого, рябого лица со строгим взлетом правой брови. «Кто он?» — думал Джамалуддин. Пройдя мост, офицеры остановились напротив него. Гази-Магомед, сделав шаг навстречу, протянул Джамалуддину руку. Когда тот пожал ее, он отошел назад и снова встал на прежнее место.

Не сразу поняв, кто перед ним, смущенный холодной встречей и невниманием к сопровождающим, Джамалуддин сказал:

— Непонятно, почему отец послал этого странного невежу встречать меня. — Он резко повернулся спиной к Гази-Магомеду и, тяжело вздохнув, произнес: — Вот и все! Отсюда начинается неизвестность… Прощайте, друзья мои!

— До скорой встречи, Джамалуддин! — Старший из офицеров простер руки, обнял, поцеловал в обе щеки сына имама и стал вытянувшись, сняв головной убор. Второй офицер сделал то же самое.

— Доведется ли еще увидеться? — дрогнувшим голосом произнес Джамалуддин.

Гази-Магомед не видел лица брата, но на глазах офицера, обращенного лицом к нему, он заметил слезы. «Называется мужчина», — произнес в душе каратынский наиб и отвернулся с презрительной усмешкой.

Сопровождающие офицеры козырнули, пристукнув каблуками, затем, круто повернувшись, зашагали в свою сторону. Джамалуддин, держа треуголку на руке, стоял и глядел вслед удалявшимся офицерам до тех пор, пока они не смешались с остальными. Только тогда он повернулся лицом к Гази-Магомеду.

— Это твой младший брат, — представил Гази-Магомед юношу.

Джамалуддин хотел протянуть руку, но Магомед-Шафи кинулся к нему, обнял, прижался к груди, говоря с радостью:

— Брат мой, любимый, наконец я увидел тебя!

— Здесь одежда, переоденься, прежде чем идти к отцу, — распорядился Гази-Магомед, обратившись к Джамалуддину, и зашагал в сторону.

Джамалуддин, глянув на узел, спросил:

— Что за одежда?

— Отцу не нравится русская форма, он хочет, чтобы ты явился к нему в нашей черкеске, — пояснил юноша.

— А кто этот человек? — спросил Джамалуддин, глянув вслед Гази-Магомеду.

— Как, разве ты не знаешь? Это же наш средний брат Гази-Магомед!

— Гази-Магомед? — с удивлением повторил Джамалуддин.

— Да, — с недоумением ответил Магомед-Шафи.

Джамалуддин, ничего не сказав, поднял с земли узел с одеждой. Магомед-Шафи буквально выхватил его из рук брата, говоря:

— Узел должен нести я, вон в тех кустах переоденешься.

Магомед-Шафи направился к зарослям терновника. Джамалуддин последовал за ним.

На обоих берегах Мичика стоял неугомонный шум. Женщины и дети, сидевшие в арбах, увидев приближающихся со стороны русских войск толпу людей в военной и гражданской форме, стали кричать, называя имена родных и близких, прибывших из Грузии. Впереди толпы шел большого роста черноусый полковник — князь Давид Чавчавадзе.

— Папа! Папа! — закричал звонким голосом четырехлетний сын его Саша, которого едва удерживала жена Давида княгиня Анна.

Гази-Магомед подошел к арбе, взял мальчика на руки и, перенеся через мост, передал отцу.

— Истинно — мы обращались неплохо с вашими детьми, женами, ибо далеки от греха, — сказал он, обратившись к Чавчавадзе.

— Мне известно это из писем моей жены и остальных, за что я очень благодарен твоему отцу и всем его помощникам, — ответил Давид.

Женщины и дети сошли с арб. Они торопливо, но искренне прощались с бывшими хозяевами и с теми, с которыми успели сблизиться в неволе. Все торопились на свой берег.

Хаджияв не сводил глаз с лица Нины Баратовой, которая почему-то не торопилась. Она сошла с арбы позже остальных, остановилась, подняла большие черные глаза на Хаджиява и впервые за все время без улыбки, в которой всегда таилась легкая насмешка шалуньи, глянув на него, молча простилась. Хаджияв проводил ее до моста. Здесь он остановился, стал смотреть вслед.

— Эй, Хаджияв, ты занимаешься не тем, что тебе поручено, — послышался громкий голос купца Мусы.

Управляющий и казначей дома имама быстро пошел к тому месту, куда подъехали три арбы русских, груженные мешочками с монетами и слитками серебра. Их стали перебрасывать через реку на противоположный берег. Усевшись на землю, казначеи принялись считать деньги. Муса стоял рядом, записывая цифры, складывая их в общие суммы.

Когда женщин и детей переправили на сторону русских, шум немного утих. Обмен военнопленными происходил спокойнее. Два представителя со списками стояли у моста на той и другой стороне, выкрикивая пофамильно обмениваемых.

В черкеске, каракулевой шапке, в легких мягких сапогах — ичигах вышел Джамалуддин из-за кустов неузнаваемым. Он непривычно шагал в обуви без каблуков. Магомед-Шафи шел рядом, неся узел. Они направились туда, где стояло войско имама. Увидев приближающихся сыновей, Шамиль отошел от свиты и стал на небольшом холме в ожидании. На нем была кремового цвета праздничная черкеска с позолоченными газырями, высокая папаха с зеленой чалмой. Одна рука покоилась на рукоятке кинжала, вторая была опущена. Джамалуддин, увидев его, даже остановился, с восхищением глядя на величественную фигуру, гордую осанку имама Дагестана и Чечни.

— Иди к нему, — шепнул Магомед-Шафи, останавливаясь.

Теперь взоры всех обратились на двоих, отца и сына. Все застыли в ожидании. Только Гази-Магомед торопливо пошел к отцу. Когда Джамалуддин приблизился, Шамиль не выдержал. Скрывая волнение, он сделал шаг навстречу старшему, долгожданному, протянул руки и с возгласом: «О аллах!» — прижал к груди Джамалуддина. Слезы радости заструились по его щекам. Подошедший Гази-Магомед холодно посмотрел на отца, который проявил недопустимую слабость на виду у всех. А может быть, чувство ревности проснулось в нем. Никогда отец не обнимал его. Уходя в поход, даже руки не подавал, а что касается слез, он думал, что отец не заплачет даже над трупами сыновей, и вдруг…

Гордый каратынский наиб настороженно огляделся вокруг. Он заметил, как низко опустили головы седобородые ученые, советники. «Отчего бы это? — подумал он. — Не от стыда ли за расчувствовавшегося имама?» Удивительная тишина воцарилась вокруг. Только слова отца, полные проникновенной душевности и горячей родительской ласки, зазвучали рядом:

— Сын, родной мой, хвала аллаху, пророку, всем святым!

— Отец, пора двигаться, — произнес Гази-Магомед.

— Сегодня у меня праздник, самый радостный день в моей жизни. Я никуда не спешу, дай продлить это счастье, — ответил Шамиль и, обратившись к младшему сыну, остановившемуся в стороне, сказал: — Магомед-Шафи, подойди и ты сюда. Дети мои, милые сыновья, вот так всегда вместе хотел бы видеть я вас. А теперь пойдите все втроем, обойдите строй воинов и толпу, пусть все увидят Джамалуддина и порадуются его возвращению.

Три сына имама подошли сначала к седобородым ученым, советникам, затем к наибам, с каждым из которых Джамалуддин поздоровался за руку. Затем прошли они перед строем конников, пеших и толпы. Громкими возгласами приветствий встречали люди сына Шамиля. Имам ушел приветствовать возвращенных военнопленных.

Когда братья вернулись, Салих подвел к Джамалуддину Кегера. Лицо бывшего коновода сияло радостью. Он едва сдерживал себя от желания обнять Джамалуддина.

— Ты помнишь меня? Я Салих, — сказал он, не скрывая волнения.

— Салих! Дорогой мой! — Джамалуддин кинулся в объятья муртазагета, в черных усах и бородке которого белели нити седины. Салих закрыл глаза, чтобы скрыть слезы, но две слезинки скатились по щекам и исчезли в густой бороде.

— Сегодня день мужского плача, — шепнул с ехидством Гази-Магомед на ухо младшему брату.

— Зачем ты так говоришь? Клянусь аллахом, я сам едва удержался от слез радости, — ответил Магомед-Шафи, недовольно глянув на сурового Гази-Магомеда.