И ниже:

Я нашел в книге одно из самых сильных произведений о материнстве. Обращение к дочери:

Кому не придет на память Сикстинская мадонна! Мадонна, говорящая о себе:

Сколько проникновенных, как бы впервые произнесенных строк о любви: «Зиме с землей расстаться трудно, как мне с тобой, как мне с тобой», «Словно от вины тягчайшей, не могу поднять лица», «Назначь мне свиданье на этом свете» — стихотворение, которое Анна Ахматова относила к числу лучших произведений о любви за многие-многие годы, «Как женщина неутомима в жестокой нежности своей».

Мотив невысказанности и пропавшей зря энергии в природе и в жизни человека пробивается во многих стихах. Целиком этот мотив выражен в стихотворении «Пожалейте пропавший ручей!»

Разве эти стихи только о ручье и об иве? Это о себе. О своей жизни.

Особая воспаленная тема — Армения. Ее небо, ее камни, ее люди, ее поэзия — в армянском цикле Марии Петровых.

Со страной ведется разговор, как с человеком. То же, что и у Звягинцевой. Нет смысла говорить, чья любовь сильнее. Обе сильны и обе выражены по-своему, в духе и манере каждой из поэтесс. Армения стала для них не только предметом любования и восхищения, но и прибежищем их сердец, исполненных жажды жизни, горечи и печали.

…Бескорыстная привязанность к литературе, чистота помыслов, порядочность уберегли Марию Петровых от неразборчивости в человеческих связях. Она была ласкова с людьми. Но даже приближая их к себе, неизменно сохраняла психологическую дистанцию.

…Период, когда Мария Петровых работала над Тильвитисом, отличался от периода, когда она работала над Далчевым, или Галкиным, или Зарьяном. Другое расписание дня, другие интересы, другой ритм. Подъездные пути к Тильвитису были устланы книгами о Литве, литовских обычаях, литовском фольклоре. Болгарские краски — Родопы, Тракия, Великое Тырново, склоны Витоши, крыши Софии виделись на фоне стихов Далчева, сквозь стекла его окна («Прозорец» — «Окно» — основной образ этого поэта).

Она как актриса, готовившаяся к новой роли. Как скульптор, изучавший не только натуру, образ, который предстояло лепить, но и площадки, пространство, где надлежало стоять памятнику.

Она не приноравливалась, как чеховская Душечка, к новому персонажу своих переводческих драм. Нет, она прикасалась к новому для нее характеру, постигала его, а постигая, становилась в какой-то степени этим характером. Она принадлежала к тому разряду переводчиков, которые переводят не слова и строки, а характеры. Поэтические характеры, то есть целые миры.

* * *

Много сил и времени отдавала Мария Петровых молодым одаренным людям, пытавшимся серьезно работать в литературе. Знали, что Петровых строга, но знали также, что она бывает обворожительно добра в том случае, когда видела двуединую работу ума и сердца, жажду совершенствования.

Изредка Мария Петровых своих подопечных посылала ко мне — посмотреть, проверить свое мнение, помочь, дать рекомендацию. Иногда ей не хотелось самой доводить все до конца. Она отходила в сторону, предоставляя удовольствие общаться со своими питомцами Антокольскому, Звягинцевой, Евгенову, ведавшему делами Комиссии по литературам республик, некоторым другим.

Хватало у каждого своих забот. Но на Марию Сергеевну грешно было жаловаться. Она все делала увлеченно. И это тоже связывало людей. Они действительно связывались. А она отходила в сторону и издали любовалась новой общностью. «Теперь моя душа спокойна», — говорила она.

* * *

Мы иногда говорили о природе славы, отделяя ее от репутации.

— Бесславие — это та же слава. Если хотя бы несколько знатоков или любителей понимают, что бесславие в данном случае более почетно и притягательно, чем слава. Иногда бессовестно прославиться.

— «Быть знаменитым некрасиво…» — напомнил я пастернаковское стихотворение.

— Вот именно. Вспомните Арсения.

Думая поначалу, что Мария Сергеевна говорит о себе, я понял, что она имеет в виду не себя, а Тарковского.

— У него бесславие. Но у него есть долготерпение. И это вызывает сочувствие. И это тоже слава. Перевод дает ему передышку. Но он прорвется.

Много лет спустя я напомнил Марии Сергеевне этот разговор. Она просияла:

— Ну вот, видите, я, оказывается, была права…

* * *

Месяцами, нет, годами она могла не общаться с человеком, но, если с ним или с его близкими случалась беда, Мария Сергеевна телефонным звонком или письмом откликалась немедленно. Беда приводила ее в действие. Она брала на себя чужое горе. Это я особенно почувствовал в ту пору, когда лишился матери, — второго апреля 1969 года. Вот письмо Марин Сергеевны, посланное мне:

Среди немногих привязанностей на всю жизнь — Самуил Галкин. В их творческих принципах было много родственного. Мария Сергеевна переводила его и редактировала некоторые его книги. Редактором она была строгим, внимательным, неуступчивым. Кто надеялся на «все сойдет», не мог с ней иметь дела. Кто хотел в своем искусстве добиться максимальных результатов, тот много получал от Марии Сергеевны.

Несу Марин Сергеевне переводы Галкина.

— При вас читать не буду, милый. Оставьте их, прочитаю быстро.

«Милый» — ее любимое словцо. Оно в ее устах звучало напевно и успокаивающе.

На следующий день звонит Мария Сергеевна:

— Приходите. Все хорошо. Но — надо поговорить.