Снег на Рождество

ПОВЕСТИ

СНЕГ НА РОЖДЕСТВО

Повесть-лубок

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Всегда в декабре в Касьяновке снежно. В отличие от станции находится она в низине. Защиты от ветров нет. Вот и надувает. А тут, как назло, второй год дороги чистили плохо. Председатель коммунхоза, худой, высокий, чуть прихрамывающий, бывший прораб, на пятый день после назначения на должность, неожиданно познакомившись с холостой продавщицей, обо всем забыл…

Директора касьяновских заводов к своим предприятиям дороги чистили, а на жилой массив смотрели сквозь пальцы: председателю не нужно, а нам тем более.

— Но вы ж директора! — по часу спорил в их приемных бывший прокурор пенсионер Никифоров.

— Начинается, директора… директора… — сердились те и огрызались. — Какой шустрый нашелся. Ты хочешь, чтобы мы трактора и машины на поселок забросили, а сами ни с чем остались. Ну нет. Да ты сам посуди, что важнее, снег или пожар. Неужто не понимаешь, что мы горим. Конец года, план на носу, в рабочих нехватка. Э-э, Никифоров, Никифоров, а ты говоришь — снег…

И Никифоров, вздыхая, уходил. Уходил с потерянным лицом, правой прозрачно-восковой рукой придерживая спадающие галифе. Слезы струйками бежали по его дрожащим щекам. Если в этот момент с ним кто-нибудь пытался заговорить, он не отвечал, точно козлик оббегал встретившегося на его пути человека, и, зачерпнув на ходу в левую руку горсть снега, вытирал им слезы.

Проводница Нинка Копылова, женщина дипломатическая, с минимальными усилиями добивающаяся любви мужчин самой разной масти, в это время отмечала, что небо перед ее глазами сдвигается влево, ветер начинает дуть сильно, резко и она как бы проваливается в белую пропасть, потом погружается… потом несется все быстрее и быстрее… и, уже не чувствуя себя, вдруг слышит голос:

— Гражданка Копылова, вас спрашивают, вы в конце концов изменитесь или нет?

— Не знаю, — стыдливо отвечает она невидимому.

— Не знаю… не знаю… Почему в своей жизни вы часто произносите эти слова? — слышит она опять голос.

— Неужто привиделось? — удивлялся сельповский грузчик Нинкиному рассказу.

— Откуда я знаю, — отвечала та. — Ведь ничего не видно. Какое-то яркое солнце. Я в нижней рубашонке, махонькая, меньше лягушонка. И мне так страшно, ведь и он — разговаривает. Чего доброго, возьмет да втюрится. Вот тогда и попробуй походи от него… туда-сюда… сюда-туда.

— Эге, — улыбался грузчик. — Да тебя, Нин, разве мало любили?

Нинка, строя грузчику глазки, смеялась.

— Любили, только что ж тут такого, просто те были люди, а это…

— Ой, Нин, ну и лучше… Он невидимый…

Нинка вздыхала.

— Чудак, да не в этом дело. Просто я не хочу рожать. Потому что боюсь.

— А ты не бойся, дело-то ведь это бабское, — успокаивал ее грузчик, огромными лысыми валенками утрамбовывая вокруг нее снег и прикидывая, с какого бока к Нинке лучше подступиться.

— Ну нет уж, — со смущением отвечала Нинка и, вздохнув, добавляла: — Из-за вашей ненасытной мужской потребы сломалась я раньше времени, ну а во-вторых, проводница я. А раз проводница, то ведь сам знаешь, могу родить невесть когда и невесть где.

— Э, ну надо же, опять разнилась, мол, она сломалась… мол, она сломалась… Ну и Дурочка ты, ну и дурочка. Да пойми же, самое главное, ты не по оси сломалась, просто в твоей голове постоянно тепленький ветерок дует, ну а еще ты не научилась отказывать… — Грузчик с жадностью прижал ее к забору и крепко поцеловал.

— Нин, а Нин?

— Чего?

— А можно тебя и по второму разику?

— Целуй, — с улыбкой отвечала Нинка, щекоча его за ухом.

И тот с подобострастным выражением на лице поцеловал Нинку.

— Ой, да не торопись ты, — и Нинка ласково улыбнулась. А потом, прислушавшись, прошептала: — Слышь, опять мяукает?

Грузчик вздрогнул.

— Тьфу ты. Ну и ведьма.

— Боишься? — улыбнулась Нинка.

— Ну да, боюсь. Я в своей жизни никогда никого не боялся и бояться не буду. — Хотя на последних словах голосок у Никиты все же задрожал.

— Ой, Никита, вот она, вот она. Гони ее, гони, ату ее, ату ее! — закричала Нинка.

Грузчик встрепенулся, покраснел, но с места не сдвинулся.

— Пусть бежит, — буркнул он.

Огромная черная кошка, вынырнув из никифоровской калитки, оглянувшись, пересекла дорогу и понеслась к поссовету, где находился кабинет председателя коммунхоза.

— Слава Богу, не заметила, — с облегчением вздохнула Нинка.

Грузчик побледнел.

— Наверное, что-то с председателем. А может, что и с Веркой, — и грузчик, уже давным-давно понявший, что Нинка не любит его, а только дразнит, даже обрадовался появлению кошки.

— Знаешь, Нин, — предложил он ей через минуту, — ты покудова постой, а я смотаюсь в поссовет. Я мигом, Нин, мигом.

— Эх ты, — вздохнула Нинка. — Эх ты. А я думала, что ты… А ты… Тьфу… Такому, как ты, никакая баба не захочет штаны чинить.

— Ладно, Нин, будет тебе стыдить. Если я говорю тебе, что я вернусь, значит, вернусь.

И грузчик, проваливаясь в сугробы, напрямик полетел к поссовету.

Охмелевшая, мечтательно-ласковая Нинка, уперевшись локтями в забор и выставив напоказ всей улице свою плотную фигуру, внимательно посмотрела на небо. Но видение исчезло, лишь только снег все шел и шел…

В храме на горке, который находится рядом с поселком, поют певчие. Царские врата открыты, на аналое лежит Евангелие. На лицах святых отражаются огоньки свечей и лампадок. Глаза верующих полны одухотворенности.

Отец Николай, высокий, стройный, повернулся к верующим и, поправив крест на груди, произнес: «Очистим себя, братия, от всякой скверны грехов, наполним сокровищницы Его различными дарами, дабы в тот святой день было чем утешить странников, облегчить скорби вдовиц и одеть нищих. Потщимся явиться перед Господом искусными в вере, облеченными милосердием, благоустроенными в образе нашей жизни. Кто искренне любит Христа, пусть светлее украсит себя соблюдением Его заповедей, дабы Он видел, что мы истинно в Него веруем, являясь в таком великолепии во время торжества Его и тем вящше бы радовался, чем более зрел бы в нас чистоты духовной. Уцеломудрим же заранее сердца наши, очистим совесть, освятим дух и в чистоте и непорочности станем встречать пришествие всесвятого Господа, дабы день рождения Того, Кто родился от пречистой Девы, празднуем был непорочными Его рабами…»

— А если кто является в этот день нечистым, что тогда? — спрашивает мальчик бабушку, внимательно слушающую батюшку.

— Значит, этот человек не чтит Рождества Христова, — отвечает она и, перекрестившись, добавляет: — Он далек от души, он скуп с милосердным, он всех обижает…

— Бабушка, скажите, а вы снега боитесь?

— Есть маненько, есть… — вздохнула она.

Вторая старушка сказала ей:

— Ты гляди, баба Клара, если до десятого сахар не выкупишь, талоны пропадут… — и перекрестилась, — Что же это такое, из-за снега ни проехать, ни пройти.

— Тише вы, — одернул их бородатый старик. — Отец Николай говорит, а вы…

Никифоров перевел дух лишь во дворе своего дома. Стоя по пояс в снегу, потер нос и отряхнул с головы снег. Покашлял, длинные зубы его, похожие на кроличьи, обнажились. Красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, которым он был повязан, сполз на лицо ему.