Рано утром к Ивану зашли близнецы Тит и Павел. Они работали на станции машинистами на маневровом. Тит тонкий. Павел толстый. Оба воевали, но войну вспоминать не любили и почти никогда о ней разговоров не заводили.

— Собирайся, Иван, пора… — сказали они.

Ивану собираться не надо, он и так собран, вот только не выспался. Облизнув губы, Иван зевнул, затем задумался… А потом сказал:

— Ну все, братцы, кажись, порядок.

— Что с тобой? — удивились близнецы и переглянулись. — Ты, случайно, не заболел?..

— Я говорю вам порядок, значит, порядок, — огрызнулся Иван.

— Что с тобой? — удивились те пуще прежнего.

— «Что с тобой, что с тобой…» — передразнил их Иван и, решительно встав со стула, еще решительнее произнес: — Я не могу жить без Милы.

Близнецы с нежностью и жалостью посмотрели на Ивана, но спорить не стали. И лишь кивками согласились с ним. Они были в толстых полушубках, подпоясанных широкими ремнями. В черных заячьих шапках и в длинных валенках с двойной подошвой.

Неподвижно, оцепенело стояли перед Иваном близнецы. Уж больно какой-то чудаковатый он сегодня. Взгляд возбужденный. То и дело сцеплял он перед собой руки и так вздыхал, будто что-то непоправимое с ним стряслось.

«Бу-бу-бу», — закипела в чайнике вода. Иван снял чайник с плиты и поставил его на пол. Подошел к шкафу, открыл дверцу и вздохнул:

— Жаль, талоны на сахар кончились… — Затем посмотрел на молчаливо стоящих близнецов и, точно вспомнив что-то, тут же изменившись весь, нервно произнес: — Только не хихикать, не надо хихикать… — и пригласил их к столу. — Чай хоть и без сахара, но советую попить.

И близнецы, сняв шапки, сели за стол. Тихими, светлыми взорами они молча поглядывали на заваренный кипяток в алюминиевых кружках и, задевая края их, дули на чай хотя и торопливо, но очень умело.

А затем вместе с Иваном пошли на работу по свежему снегу. Они наслаждались сиреневым восходом. И им нравилось, как потрескивали на морозе березы. Ветерок сносил снежинки с дороги, а они все равно приставали к валенкам, словно их давным-давно не видали.

Иван изредка зажмуривает от света глаза. Снег ослепительно ярко блестит и слепит.

Тит и Павел идут к станции решительно, без остановок. «До чего же снежинки беленькие!» — удивляется Иван, и снежинки уже кажутся не снежинками, а крохотными бумажными листочками, которые кто-то там рвет наверху и бросает на голову. Когда снег идет, на душе у Ивана радостно. Мертвой хваткой он ловит рукой на лету снежинки, и они тут же тают.

«А может, это не снежинки, а крохотные белые листья?..» — и улыбнулся. А затем ему захотелось прикоснуться к снежинкам губами и он прикоснулся. И в эту минуту ему не было стыдно, ибо когда целуешь свою мечту, забываешь обо всем на свете.

«Чудной парень Иван… — остановившись, подумали близнецы. — Совсем обалдел от Милы…»

И они крикнули приотставшему Ивану:

— Слушай, братец, если ты будешь так шагать, мы опоздаем на электричку…

— Братцы, я никогда не видел такой снег! — прокричал в ответ Иван и добавил: — Это, наверное, к счастью. Если снег густо валит, быть добру. Как красиво он парит, словно на невидимых ниточках висит!..

У переезда он нагнал близнецов. И, нагнав, чуть было не упал. Он споткнулся о крашеную горку щепочек, рядом с нею были рассыпаны разноцветные счетные палочки. Но больше всего Ивана удивила огромная кладка самодельных картонных дров. Дрова лежали прямо на проезжей части дороги. Они были белее снега. А формы их были до того естественны, что не остановиться перед ними ну просто нельзя. Недалеко от дров в снег воткнута палка с крестом наверху, и к кресту привязаны десятка два ниточек, на которых трепыхались клочки белоснежной бумаги.

— Это гениально!.. — прошептал Иван. — Я ведь только что думал о снежинках как о листочках бумаги. Особенно когда на ветру горько плачешь, снежинки действительно кажутся такими.

Иван оглянулся.

— Какой сегодня праздник? Рождество или день железнодорожника?

Под самодельным красным навесом, почти у самого переезда, играл оркестр. В нем кроме мужчин две женщины. Одна играла на кларнете, а другая, двухметрового роста, на фаготе.

Машины, трактора, прохожие останавливались перед горкой дров. И, подойдя к ним, все с удивлением рассматривали их.

— Это гениально!.. — то и дело шептал Иван.

— Ты где был?.. — кинулись к нему близнецы. — Мы тебя ищем, ищем…

— Смотрите… — сказал Иван. — Дрова!..

И близнецы, до этого бывшие грустными, улыбнулись.

— Давно таких дров не видели… — проговорили они и подошли поближе.

Солнце всходило. И никто не хотел потревожить или пошевельнуть дрова.

— Пусть лежат… — сказал какой-то громадный шофер с «КрАЗа».

— Пусть лежат… — сказали и тракторист, и бульдозерист.

И все они молча объехали дрова.

Играл оркестр, собирая вокруг себя слушателей. И всем очень нравилась фаготистка.

А недалеко от оркестра стояла маленькая девочка. Ветерок едва шевелил ее пряди волос. Разгоревшиеся глазки ее были полны нежной задумчивости.

«Лиза. Дрова. Летала бензопила!..» — торопливо шептала она. И кулачки ее и губы как никогда страстно сжимали воздух.

— Это что, в такую рань будут танцы?.. — спросил знакомого лесника Иван.

— Да нет, какие танцы… — пробурчал тот. — Министра ждут. Он должен мимо нашей станции проезжать.

— Какого министра?

— Откуда я знаю, старина…

ЛУЖОК РОДНОЙ ЗЕМЛИ

Эта последняя полоска земли, на которой стояла крохотная русская деревушка, всегда манила его.

Поселок прижимал ее. И когда недалеко от строящихся высотных домов сгружали кирпич, избы поскрипывали, да и сама земля какой-то странный, больше похожий на предсмертный вздох шум издавала. Две избы деревни Лотошино уже заколочены, в третьей, самой маленькой, ставни которой расписаны русскими узорами, еще теплится жизнь; здесь часто бывает молодой вихрастый Андрей, слесарь поселкового завода. Он живет в трех километрах от деревни в заводском благоустроенном доме с женой Валей. Не для развлечения ходит Андрей в эту избу. В ней он появился на свет. Из нее пошел в мир. Была у Андрея мать Пелагея, да умерла прошлый год. Отчима у него тоже не было, мать не пожелала выходить второй раз замуж.

Без отцовской любви и внимания трудно жить парню. И как бы ни говорили многие мудрецы, мать не может заменить отца. Поэтому была у Андрея иногда, как и у всех безотцовцев, ущербленность души, а точнее, злость. Грешно, конечно, так рассуждать, но порой в горькие минуты полного одиночества ему хотелось, чтобы у всех его сверстников, как и у него, тоже не было бы отцов. А если случалось ему увидеть, как какой-нибудь отец, ласково разговаривая, вел сына за руку, он отворачивался. Целый день после этого в душе его было муторно и скучно. Не верилось, что отец погиб. Ему хотелось, чтобы он был жив. «Где-то же есть, наверное, на земле мой отец, — часто рассуждал он, — и может, даже знает, что я именно здесь, в его деревеньке, бываю. Может, и приедет когда сюда, а меня и избы уже здесь не будет. Не знает он, что я последненький жилец его деревеньки. И сообщить ему некуда. В городском поселке я растворюсь, и он меня не найдет».

Андрею хотелось в этой жизни увидеть отца. Хотя бы со стороны, незаметно, пусть даже на большом расстоянии. Как приятно и радостно ему будет, когда он узнает, что отец жив. Он побежит за ним и, догнав, бессловесно прижмется к груди, а затем чуть погодя скажет: «А ты знаешь, папка, мамка у нас умерла… Я с работы пришел, а она не дышит. Она всегда говорила, что адрес твой у нее был, да вот потеряла его…»

Затем возьмет отца за руку и, указав на три сохранившиеся избы, скажет: «Это наше Лотошино. Самый крайний дом с гнездом аиста наш. А рядом лужок, где я родился. Когда мать на работе была, я гулял на нем, в рожок играл и тебя, папка, вспоминал. В школе, бывало, злые люди спросят «А где ж твой отец?» А я отвечаю: «Мой папка жив и скоро к нам приедет».