— Ну и худобина… — вздыхал сочувствующе ему Иван. — Никак не пойму, в чем только душа его держится.

И, приободренный этим недостатком бухгалтера, он чувствовал какую-то приятную удовлетворенность. Но не долго это длилось. Измена жены давала о себе знать. Больнее всего она ощущалась, когда он после работы приходил домой. Он чувствовал на себе ее холодно-расчетливое отношение. С пренебрежением относилась она к нему абсолютно во всем. Он мешал ей, он был ей не нужен. И он мучился днями и ночами, переживая, почему это произошло. Один раз придя с работы, он, в мальчишеском испуге увидя ее злой, хотел уж было, сам не понимая за что, попросить у нее прощения или, по-рабски пав перед ней на колени, трепетно прижать к груди руки и сказать: «Прости меня, мать. Не все ведь такие люди на земле, как он… Бывают и похуже… такие вот, как и я. — А затем в необыкновенном волнении обратиться: — Дорогая, миленькая, умоляю тебя, не уходи. Я буду слушаться тебя и во всем тебе угождать. А если что тебе из вещей не хватает, я готов кроме дня и ночью вкалывать. В нашей стали сейчас вся страна нуждается», — и, заплакав, ему хотелось после этих слов задрожать. Ведь все же он ее как-никак любил.

И он собрался было это сказать ей и пасть на колени. А она, выйдя к нему в один из таких вот тяжелых послерабочих дней, вся по-модному разнаряженная, вдруг сказала:

— А я, кажется, беременна им… — И такое вдруг щегольское злорадство охватило ее, что он с трудом сдержался, чтобы не ударить. — Ну что, доволен? — хихикая, не отступала она.

У ней, видно, была цель во что бы то ни стало обозлить его, добиться, чтобы он создал скандал и первым ударил ее. Конечно, насчет беременности она пошутила. Но шутка была по остроте крайне злой. Ей во что бы то ни стало хотелось вывести Ивана из себя, во что бы то ни стало.

— А сегодня он придет ко мне поинтересоваться насчет женитьбы… — до предела вдруг растянула она Ивановы нервы. — Если он тебе не нравится, а я знаю, что это так и есть, ты можешь на это время покинуть нас…

«Да она действительно меня уже и за человека не считает…»

Глаза его дико заблестели. Преждевременность ситуации нарастала. Голова закружилась, и в ногах, и в руках он почувствовал слабость. Но все же, сдержавшись и собрав всю волю в комок, он тихо, без всякого злорадства сказал:

— Ну и сволочь, оказывается, ты была… — и добавил: — Если честно сказать, мне нисколечко не жаль тебя. А насчет моей демобилизации, не волнуйся. Я скоро уйду. И ты будешь без затруднений встречаться с ним.

Сокрушенность исчезла с его лица. Он улыбнулся, словно знал, что видит ее в последний раз.

— Дождь в шляпе!.. — окончательно расслабившись, засмеялся он. — Не я первый, не я последний. Я все прощаю тебе. Все, абсолютно все… Даже мучений в этот момент на душе не чувствую. Словно и не жили мы все это время. Как хорошо сейчас на моей душе. Нет обиды к тебе и, наверное, не будет. Все чин чинарем. Да здравствует дождь в шляпе!..

И беззлобная улыбка действительно появилась на его лице, и глаза засияли, говоря о том, что нет зла в его душе. Хотя внутри сердце больно билось, и виски распирало от шума, и, напрягаясь, разбухали вены на шее. Перед глазами замельтешили крохотные мушки, и, чтобы не упасть, он зашел в свою комнату и, закрыв дверь за собой, вдруг тихо, чтобы она не слышала, заплакал. «Люди добрые, за что?..» — шептал он воздуху и стенам, и грязный, похожий на землю лоб сжимался, покрываясь морем морщинок. Истощенное лицо его, полное гнева, было как никогда страшным. Грузно опустившись, он сел прямо тут же на пол. Руками обхватил голову, не зная, куда приткнуть свой мучительный взгляд. В эти минуты отчаянья он вдруг почувствовал какую-то неприязнь и к жизни, и ко всему на белом свете.

«Кому скажешь, не поверят… — вздохнул он. — Да и кому сказать, если не было у меня, кроме нее, никого…» В робе литейщика он прямо тут же и заснул. Измученный работой и оскорблениями со стороны жены, он спал крепко. Поэтому и не услыхал, как пришел к жене Фенька.

Отец и мать у Ивана давно умерли, и поэтому был он одинок. Измену жены переносил с трудом. Он почти не разговаривал с ней. Питался отдельно, хотя часть зарплаты ей отдавал. В каком-то нетерпении он дожидался зимы. Как только она началась, он напросился у заводского начальства съездить от завода в командировку. И недалеко вроде он отъехал от города, как в пути познакомился с неизвестными железнодорожниками и все деньги, предназначенные ему для житья-бытья, просадил. Ночью его, пьяного, почти ничего не соображающего, выбросили из вагона проводники. В станционный дом его ночевать не пустили, и остался он на улице. Синоптики обещали тепло, а оказалось, наоборот, ударил мороз с пургой. И вот покудова он пьяный, то и дело блукая, искал в степи, где бы ему можно было переночевать, он отморозил ноги.

С тяжелой степенью алкогольного опьянения какой-то сердобольный тракторист доставил его к нам в отделение. Ботинки с его опухших ног снялись лишь после того, когда мы разрезали их по обеим сторонам ножом. Мертвенно-бледные, ледяные на ощупь стопы не двигались. Сам же он бредил, все кого-то звал и, вывертывая в судорогах губы, стонал. Мы принялись растирать ему ноги. Просили его пошевелить ими, но он был невменяем. Не дали результатов и теплые ванны с постепенным повышением температуры. На следующее утро, при повторном контрольном осмотре стоп, стало ясно, что ступни надо удалять.

Когда больной пришел в себя, он почувствовал все это сам. Стопы были какими-то ватными, они не двигались и, казалось, состояли не из тканей, а воздуха. Он лежал на постели в растерянности, не зная, куда деть налитый горем свой взгляд. Он был весь какой-то заброшенный и грязный, хотя его вчера в приемном мыли под душем. Волосы сальные. Щеки болезненно вздуты. Глаза отечны и воспалены. Руки, ноги, лицо на фоне его белоснежной больничной пижамы от грязи походили на металл. Щетина, уже несколько дней не знавшая бритвы, устрашающе топорщилась по сторонам.

— Кузнецов, вы кто по специальности? — строго окликнул его завотделением.

— Литейщик… — тихо ответил он и от волнения задрожал.

— Такая геройская профессия. И чуть было не умерли. Водка любых выкашивает… — И со свойственной только хирургам холодностью добавил: — Был бы ты броневой, другое дело. А тело есть тело, иголочкой его чуть-чуть кольни — и уже кровь потекла. А ты в сорокаградусный мороз полураздетый больше двадцати километров прополз. Довольствуйся, что живой. Но учти, больничного не получишь… Да и в справочке будет отмечено: причина отморожения — алкогольное опьянение.

Он смотрел на заведующего равнодушно. Видимо, понимал безысходность ситуации.

Хотя перед самой операцией он, вдруг ухватив меня за халат, жалостливо спросил:

— Ну что, доктор, распрощаюсь я теперь с ножками?..

Трудно было смотреть в его глаза. Чем-то он сразу мне понравился. Хоть и чумазый был, а веяло от него какой-то добротой и простотой.

— Только прошу вас, не сообщайте на работу, что по пьянке все произошло… — начал просить он. — Ведь вы все прекрасно знаете, что жена от меня ушла, а если я и работу потеряю, то тогда мне кранты. Могу не выдержать и улететь…

И, бездеятельно махнув рукой, приподнялся на локти, пугливо осмотрелся. Безысходность и горечь-тоска вновь вспыхнули в его глазах.

— Что же вы молчите, доктор, насчет ног? — прошептал он и запнулся.

Взгляд его переместился с простынки на меня. Страшно смотреть в такие глаза, цепляются они за самые корни души.

— Что же я буду делать без ног? — чуть не плачет он. — Ведь я одинок, без родных…

В растерянности не зная, что ему и ответить, я приподнимаю простынку с его ног. Ступни мало того что отечны, но они еще покрылись огромными пузырями, наполненными черной кровью, признак крайне плохой. Пальцы высохшие и бесчувственные. Ни о какой сосудистой пульсации не может быть и речи, ее нет. Кровь к стопам не поступает. Выход один — ампутация. И делать ее надо срочно, иначе может развиться гангрена.