На середине мостовой Женя еще раз задержалась. Склонив голову, произнесла шепотом — я отчетливо услышал каждый звук:

— К 9-95-20. Запомните?..

Еще бы не запомнить! Это не Женя сказала мне — сама Судьба.

Проснувшийся голубь затоптался на карнизе, роняя приглушенный сердитый клекот.

II

ЖЕНЯ: Дубовая массивная дверь открылась с трудом — я очень устала. Эту проклятую дверь в детстве мы отворяли коллективно: навалимся' всей толпой и высыплемся прямо на тротуар.

Я прошмыгнула мимо спящей лифтерши и по лестнице взбежала на свой этаж. Ключ в замке повернула очень осторожно, почти беззвучно — напрактиковалась! — и так же бесшумно протиснулась в узенькую щелочку. Шире открывать не надо: заскрипят петли.

В полутемной передней на полу лежала косая полоска света, падавшая из моей комнаты. Я прислушалась: было тихо, просто мама позабыла погасить лампу. Я уже приподнялась на носки, чтобы пройти к себе, и в эту секунду светлую полосу закрыла черная тень: передо мной стояла мама, неподвижная, как статуя, величественно задрапированная в длинный халат. Как знакома мне эта мраморная недоступность!..

— Что это значит? — спросила мама, зажигая в передней свет.

Застигнутая на месте, я держала в рунах сумочку и босоножки.

— Каблучок сломался, — пожаловалась я.

— Ты шла босиком?— Да.

— Хоть капля соображения осталась в твоей голове?! Пройди в ванную и поставь ноги в горячую воду. Ты, кажется, давно не валялась в постели!..

Я хорошо знала, что противиться ей в такую минуту по меньшей мере опрометчиво, и послушно проследовала в ванную: нужно было, чтобы гнев ее перешел в заботу обо мне. Я присела на скамеечку и опустила ноги в таз с горячей водой.

Мама нависла над моей головой, как само Правосудие.

— Где ты была? — спросила она ледяным тоном.

— Гуляла,

— До четырех часов утра?

— Ну, мама...

— С кем ты была?

Я промолчала.

— Я спрашиваю, с нем ты гуляла и где? Вадим приходил два раза. Он сказал, что ты от него скрылась. С кем ты скрылась?..

— С одним... человеком.

— Что это за человек? Ты его давно знаешь?

— Раньше не знала, а теперь знаю. Сегодня  познакомились.

— Докатилась!.. Начала знакомиться на улицах.

Мама, всегда такая выдержанная, вдруг испугалась. У нее даже голос осел: должно быть, чутьем матери уловила в этом знакомстве опасность для меня, а значит, и для себя.

— Не на улицах, а в парке, — поправила я ее.

— Все равно. Вы были до утра в парке?

— Мы ходили по улицам... Ну что ты в самом деле, мама! Я же не маленькая...

Чуть приоткрыв дверь, в ванную просунула голову Нюша, моя нянька, заспанная, ворчливая, с непокрытыми волосами. Заступилась — она всегда за меня заступалась.

— Что ты к ней пристала? Видишь, умаялась девчонка...

Мама резко обернулась к ней;

— Не вмешивайся, когда тебя не просят!

Нюша, конечно, не устрашилась.

— Да уж как же! Тебе только дай волю. А я не дам. Не дам насильничать над девчонкой. Не дам, и все! Она — мое дите.

— Поразительно, — сказала мама удивленно. — В своем доме нельзя слова сказать.

Нюша спросила меня участливо:

— Поесть-то принести?

— Ладно, — сказала мама. Она сорвала с крючка розовое мохнатое полотенце и бросила мне на колени. — Вытирай ноги и — в постель. После поговорим. Во всяком случае, для тебя будет установлен режим... Отныне без разрешения — ни шагу.

Жар от ног разлился по всему телу, в голове зашумело, как от вина, стало весело, и я опять могла кружить по всему городу — усталости как не бывало. Режим!.. Это мне-то режим!.. Милая, смешная мама!.. Я же ни в какие режимы не уложусь... Жаль, что она из-за меня не спала всю ночь. Это Вадим устроил переполох. Если бы не он, все обошлось бы по-хорошему: ушла и ушла. Вадим за меня отвечает... Сейчас, наверное, опять заявится: я заметила, как в сквере за деревьями мелькнула какая-то тень, — конечно, это был он. Караулил.

Едва я подумала об этом, как звякнул звонок над дверью, коротко, робко, будто столкнулись край о край два бокала — так нажимал кнопку только Вадим.

Я впустила его в переднюю, потом провела в свою комнату и чуть не вскрикнула от жалости: лицо его как бы стекло книзу, удлинилось, резко обозначив впадины на висках, тревога загасила голубые глаза — они стали совсем белыми и тусклыми; aккуратная, волосок к волоску, прическа непривычно спутана, рука, державшая пиджак на плече, дрожала, по открытой шее ходил, перекатываясь, жесткий комок, который мешал ему говорить. Вадим, казалось, находился на грани обморока...

Какая я легкомысленная, эгоистичная дрянь. — двум близким мне людям доставила столько беспокойства и боли! Пора подумать о себе серьезно, с замашками «черт побери все!» нужно прощаться.

Вадим смотрел на меня со страхом и осуждением и вызывал во мне невольную злость. Он уже вообразил бог знает что, это ясно... Вот оно: стоило совершить что-то несообразное его понятиям, как тут же появляется взыскательный взгляд судьи.

— У тебя такой вид, будто я должна перед тобой в чем-то покаяться. — Я пододвинула Вадиму стул. — Садись и успокойся. А пиджак повесь, а то он превратится в комок — не разгладишь.

Вадим повесил пиджак на спинку стула, но дрожащие пальцы его по-прежнему искали успокоения, и он запустил их в волосы — непривычный для Вадима жест, — локтями уперся в колени.

— Я чуть с ума не сошел. — проговорил он прерывисто, точно пересиливал подступавшие рыдания. — Когда я прибежал туда, где ты осталась, там собралась толпа... свистки, крики. Дрались какие-то хулиганы — страшно подойти. Чего только я не передумал!.. Куда ты девалась? Разве так поступают?..

— Как? — Жалость к нему пропала, возникло злое, мстительное чувство. — Если у тебя разболелась голова, то сиди дома и глотай порошки, а не ходи на танцы.

Вадим сильнее сдавил виски и глухо всхлипнул.

Я пожалела, что сказала так бесчеловечно, но удержаться уже не могла.

— Испугался, душа от свистков в пятки закатилась. Сбежал. Что со мной, тебе безразлично. Главное — скорее донести маме!

Вадим выпрямился, от обиды на глазах выступили слезы.

— Неправда. Я не испугался и не сбежал. Я искал тебя. Но разве в такой толпе найдешь человека? А маме я должен был сказать — она отпустила тебя со мной... — Вадим насильно улыбнулся и погладил мою руку выше локтя. — Теперь ты дома... — Помолчал немного в нерешительности. — Женя, ты ведь не одна была... С кем? Кто тебя провожал?..

— Муж, — сказала я и удивилась: в этом коротеньком слове почудилась мне какая-то заманчивая и запретная новизна.

Вадим вскочил, подбородок его отвис, еще более удлинив лицо.

— За такие остроты следует отрезать язык! Отрезать и выбрасывать, чтобы он не молол вздора и не отравлял кровь хорошим людям — Он сдавил мне локоть. — Где ты была? Отвечай!

— Пусти. Мне больно.

— А мне? Мне, думаешь, не больно?

Вадим казался невменяемым, сквозь сощуренные ресницы пробился жесткий взгляд. Потом он, оглянувшись на дверь, опомнился и взял себя в руки. Я придвинулась к нему вплотную.

— Какой ты жестокий, «хороший мой человек»! — Я обняла его, присмиревшего, полностью подвластного мне, и прислонилась щекой к его груди. — Если бы твой приговор привести в исполнение, сколько бы женщин ходило немыми!.. Что ты от меня хочешь? Ведь я с тобой.

Вадим по привычке положил руку на мои волосы. Но рука была какая-то неживая, словно каменная, и неуютная.

— Со мной и не со мной, — сказал он с грустью. — Ты меня измучила. Пора тебе бросить кокетство и легкомысленные выходки. Девичья красота — это такая приманка. А люди встречаются всякие... И потом скажи наконец: сколько времени мне еще ждать?

— Куда ты торопишься?

Щеки Вадима зарумянились, голубые глаза потеплели — ожил!

— Вадим, нам долго-долго жить вместе — соскучимся еще, устанем... Давай хоть погуляем на свободе, повеселимся.