На экзаменах по математике, по физике и по сочинению я схватил тройки: волнение — плохой помощник разуму. Ох, тошно ходить по земле с такими отметками, все время ощущаешь свою ка-кую-то неполноценность, посредственность!..

Моей тревоге робко противостояла надежда: а вдруг пройду? Солдат ведь — не веское, но все же преимущество. А там уж постараюсь, наверстаю...

В тот день я проснулся рано. Долго лежал с закрытыми глазами, все время думал о Жене. Если суждено нам быть вместе, то я непременно буду учиться в институте...

Первой поднялась мать, зашуршала платьем, одеваясь. За перегородкой задребезжал будильник Семена. Лиза тяжело выступила со своей половины. Мать прошептала ей:

— Лежи, сама провожу. — И ушла готовить завтрак.

Вскоре вернулась, заплела косички Наде, дочке Ивана.

Семен затопал пудовыми ботинками. Из-за ширмы отец сказал ему;

— После работы никуда не заходи, прямо домой.

— Ладно.

— И ты, Иван. Слышишь? И ты, Татьяна.

— Куда же нам еще?

Иван с Татьяной, Надя и Семен вышли на кухню завтракать. Через некоторое время за ними захлопнулась входная дверь. Соседи тоже ушли на работу. Квартира опустела. Знакомый запах нагретых за ночь постелей держался в комнате.

В тишине мерно отстукивали стенные часы. Отец заворочался: должно быть, сел, потирая грудь, закашлялся. Мать, зайдя за ширму, проворчала]

— Вот ведь наказание — не лежится ему! Загремел... Не успел глаза продрать — тут же за папиросу! Дай парню поспать. Ляг. А я в магазин отойду.

— Купи, что я тебе велел, — попросил отец. — Хотя, постой, сам куплю. Ты пирог испеки.

Отец работать начал с тринадцати лет, привык вставать рано, и теперь ему невмоготу лежать на кровати. И вообще — жить без дела.

Я задремал... Очнулся от прикосновения материнской руки.

— Алешенька, вставай, сынок, завтрак готов...

Мы с отцом сели пить чай. Сколько я себя помню, отец никогда не нежничал со мной, редко целовал, редко баловал и наказывал главным образом за ложь. Но всегда в его окруженных припухшими морщинами глазах, когда он на меня смотрел, светилось столько мужской и какой-то гордой ласки, что у меня сладко сжималось сердце. Я всегда находил в этих усталых глазах и понимание и поддержку. Он любил меня. Однажды я слышал, как он сказал матери.

— Хороший у нас парень Алешка. Статный такой, сильный и, знаешь, не глупый. И честный... Спасибо тебе, Дуня, за него.

Мать удивилась:

— С чего это ты вдруг?

— Так как-то... Сам не знаю. Хорошо мне делается, когда я гляжу на него.

Сейчас за столом мы больше молчали или обменивались незначительными словами. Провожая меня, он лишь ободряюще кивнул: все обойдется, мол. И мне сразу стало как-то легче, я успокоился...

В институт пришел я рано — дверей еще не отпирали. Во дворе — неспокойная толчея. Мучительное ожидание выбелило лица молодых людей и девушек. Оживленность и вспышки смеха казались неестественными.

Меня подергали за рукав. Обернулся — Женя. Я скорее испугался, чем обрадовался.

— Почему вы здесь?

— Захотелось узнать, прошли вы или нет. Почему вы не позвонили? — Женя смотрела на меня требовательно и с укором.

— Настроение неважное, — ответил я.

— Вы же обещали... — Вдруг она улыбнулась и чуть-чуть вскинула голову. — Волнуетесь?

— Немного.

— Мужчине это не к лицу. Постойте тут. Я пойду разузнаю кое-что... — Она прошла сквозь толпу и скрылась за углом.

Я отодвинулся за колонну. Сложное чувство торжества и страха испытывал я в тот момент. Мысли то неслись вперед, увлекая меня в какие-то незнакомые мне, заманчивые дали, и в этих далях я видел рядом с собой Женю — пришла же она сюда, значит, думала, значит, беспокоилась, значит, я ей небезразличен. — то голова моя вдруг делалась пустой, я чувствовал себя одиноким, растерянным...

— Я была уверена больше, чем вы сами, — сказала Женя, вернувшись ко мне. — Сейчас вывесят списки. Я узнала у секретаря: Токарев есть.

Чувство радости перехватило дыхание. Я взял ее за хрупкие плечи. Если бы я смог что-либо произнести в тот момент, я сказал бы, что люблю ее до невозможности, всем моим существом.

— Идемте, — сказала Женя. — Делать здесь больше нечего. Идемте же!

— Подождем немного.

Двери наконец открыли, и все, кто был во дворе, повалили в здание.

Плотная толпа обступила списки. Я не стал пробиваться к доске.

— Посмотрите-ка там: Токарев, — попросил я небрежно, точно не все мое будущее зависело от этого вопроса, а так, какое-нибудь первенство по шахматам.

— Токарев Андрей Иванович, — ответили мне. — Есть!

— Алексей Иванович, — поправил я.

Щупленький парнишка о цыплячьей грудью,в массивных очках на крохотном, с кулачок, личике недоуменно возразил мне:

— Почему же Алексей? Андрей Иванович. Это я. Все верно.

Я протолкался к спискам. Верно: Токарев Андрей Иванович. Щупленький, в очках парнишка, но не я.

Женя прижала ладони к щекам. Испуг и сожаление расширили ее глаза. Она чувствовала себя виноватой, точно нехорошо разыграла меня. Уничтоженный, я кинулся на улицу. Остановился, не зная, что предпринять, куда бежать от самого себя. В глазах сгустилась тьма. Женя очутилась рядом.

— Возьмите себя в руки, — сказала она строго.

— Вы... Вы лучше уйдите!..

— Не сходите с ума. Меня однажды не приняли в консерваторию. И, как видите, я не сошла с ума.

Я резко обернулся к ней, крикнул, точно все дело было в ней и в этом моем крике;

— Что вы сравниваете! Не попали в консерваторию, так попали в институт. Не приняли в институт, поступили бы в театральное училище!

Женя вскинула над головой руку, точно я на нее замахнулся:

— Алексей, как вам не стыдно!

Она повернулась, чтобы уйти.

Я задержал ее — тьма отступила, сознание прояснилось.

— Простите, Женя, я сам не знаю, что говорю...

Мы медленно двинулись вдоль улицы.

— Понимаете, не могу я показаться домой, на глаза отцу. У меня два брата: один фрезеровщик, второй шофер. Отец считает, что они ничего в жизни не достигли. Они меня ждут сейчас. Что я им скажу? Отец был так, уверен!..

— Почему он был уверен?! — воскликнула Женя с возмущением. — Разве он не знает, как теперь трудно попасть в институт?! Я пойду с вами. Я им все объясню!.. Если человек не прошел в институт, — значит, и жизнь кончена? Ошибаетесь!.. — Она была какая-то совсем другая в этой своей воинственности.

Мое изумление притупило остроту несчастья.

...Так мы вместе и появились у нас дома.

Соседки как бы невзначай выглядывали из кухни, чтобы утолить жадное любопытство: впервые со мной пришла девушка.

Я страшился. перешагнуть порог и своим известием нанести удар отцу. Быть может, впервые я по-настоящему осознал всю меру гордости родителей за детей: «Сам я малограмотный, дальше станка не ушел, а сын у меня — орел! Инженер, большими делами ворочает». Или кандидат наук! А еще выше: артист, музыкант!..

«Сколько ни утверждают, что все профессии в наше время хороши и почетны, — размышлял я, — а все-таки даже те, кто об этом твердит и пишет, всеми силами стараются пристроить своих детей получше. Если сынок или дочка умеет пиликать на скрипке, бренчать на рояле — обивают пороги музыкальных училищ, если сынок или дочка лепит из пластилина собачек и зайчиков, — в художественную школу: студента, окончившего институт, тянут в аспирантуру. Только бы подальше дальше от повседневной «черной» работы!»

Я пропустил Женю вперед. Она чуть съежилась и негромко сказала: «Здравствуйте...»,

За столом, накрытым чистой скатертью, сидели отец и старший брат Иван. Из-за перегородки выбежала маленькая Надя с ручкой в перепачканных чернилами пальцах, уставилась на Женю. Отец, опираясь о стол, медленно приподнялся в нетерпеливом ожидании. Во взгляде — и вопрос, и мольба, и надежда, и тревога. В душе у меня что-то стронулось с места, словно оборвалось что-то.

— Все в порядке, отец, — сказал я бодрым, ненатуральным голосом. — Приняли! — И ужаснулся: как я мог так легко, так предательски выговорить, ложь перед этими добрыми, умными, ласковыми глазами! Мужество изменило. Но сказанного уже не вернуть.