— Крепись, Сперанца! Тебя ждут дедушка и бабушка и, как видишь, немало людей тебе желают добра. Что говорить, жизнь тебя не очень-то балует. Это верно, но кое-кому еще хуже, дочка. Есть и такие, кто совсем одинок.

Сперанца внимательно посмотрела на Таго. Горькая складка легла у него вокруг рта, и резкая морщина между бровей говорила о том, что у него в жизни было больше испытаний, чем радости.

— Таго, теперь, когда я буду в долине, я позабочусь и о тебе.

Таго с удивлением обернулся.

— Что ты хочешь сказать?

— Я думаю, что смогу приходить к тебе прибрать в доме и посмотреть за твоей одеждой… Не скажу — каждый день, потому что вы очень далеко живете. Но раз или два в неделю приду. Как ты думаешь, дядя Джузеппе позволит?

Таго засмеялся.

— Конечно, Сперанца. Только когда пойдешь знакомиться с ним, оставь дома это… — он показал на стеклянный ларчик, — а возьми с собой это… — и постучал пальцем по ножу Микеле.

Он опять засмеялся, забавляясь недоумением Сперанцы, потом взял ее за плечо и прижал к себе.

Сперанца почувствовала, что краснеет, сама не понимая почему, и Таго это заметил.

— Ты ведь еще ребенок, разве я не могу тебя поцеловать?

— Я не ребенок, Таго, — твердо сказала Сперанца.

Таго с минуту помолчал, видимо, не зная, как к этому отнестись. Потом снова засмеялся.

— Ладно, как хочешь. Но мне будет трудно смотреть на тебя, как на взрослую девушку. Не забудь, Спере, что позавчера я видел тебя в белом платье и с венком в руке. Если не будешь у меня ходить по струнке, шлепков тебе не пожалею.

Сперанца улыбнулась, не столько из-за шутливой фразы двоюродного брата, сколько потому, что Таго назвал ее «Спере» и это уменьшительное имя устанавливало между ними известную близость, перенося ее обратно в дорогой ей мир, который она оставляла позади.

Глава восемнадцатая

В селение они приехали вечером. Таго взял сумки, и они по дамбе пошли к долине. Сперанца озиралась по сторонам. Раза два она споткнулась и чуть не упала; пришлось держаться за Таго.

— Спере, не смотри на облака. Это хорошо на море. Здесь нужно глядеть себе под ноги. Сейчас-то еще ничего, но если ты вправду вздумаешь прийти ко мне на болото, то раньше научись хорошенько смотреть в землю. Не то очутишься в воде, как в день конфирмации.

Он тихо засмеялся, зная, что задел ее за живое, Ведь Сперанца старалась объяснить ему два дня назад, какая она была нарядная до этого злосчастного прыжка в воду.

Шли молча. Поднимался густой туман. Сперанца все смотрела по сторонам, но вокруг не было ничего знакомого, привычного. Теперь, когда их окутала мгла и в долине воцарилась мертвая тишь, ее охватило щемящее душу чувство тревоги и страха. Она крепко сжала руку Таго.

— Тоскливо, да? Ничего, привыкнешь. Здесь туман шесть месяцев в году.

— Тоскливо, это ты верно сказал. Так и в море бывало. Знаешь, иной раз плывем и даже воды не видим; только слышно, как она бьется о корпус. Потом, когда покажется, что берег близко, трубим в рог и ждем. Никто не откликается… Плывем дальше… Потом опять трубим и трубим… Опять не откликаются. А там уж стемнеет, Холодно… Так и блуждаем часами. Потом, наконец, с берега ответит другой рог. Прямо гора с плеч! Правим на звук, плывем тихо, мерим глубину — как бы не сесть на мель. Становятся слышны голоса. С берега нам кричат, какое это селение. Сколько раз бывало — не наше, и приходилось поворачивать и плыть в другую сторону. Но уж когда приплывали в свою гавань и приставали, не наскочив на камни, вот была радость, Выпрыгнем на землю, бросим лодку, как есть, и бегом по домам, а там огоньки горят, нас-то ведь ждут. Микеле кричит: «Что б вам всем пусто было! Сейчас же вернитесь помогать!», — но мы ходу, только пятки сверкают… — Сперанца на минуту умолкла, потом прибавила вполголоса: — Хотя я почти всегда возвращалась. Подтянуть да зачалить лодку недолго, а больше и делать нечего — не мыть же ее в такой туман. Но Микеле уже старый, ему это труднее, чем нам. Нехорошо было оставлять его одного.

Таго остановился и опустил сумки на землю. Он закурил, потом неожиданно взял Сперанцу за руки, повернул их ладонями кверху и провел по ним пальцем.

— Не очень-то тебя жалели, Спере, родственники в Романье. Руки у тебя такие, что сразу видно, работала не на шутку. Сколько тебе лет, Спере? Двенадцать, кажется?

— Скоро тринадцать.

Таго глубоко затянулся и выпустил дым изо рта, потом с силой, так, что Сперанца пригнулась, положил ей руку на плечо.

— Посидим здесь минутку.

Сперанца молча села. Трава была мокрая и жесткая, и девочка подумала, что ей были бы здесь очень кстати прочные полотняные штаны, которые она носила на море. Таго сел возле нее.

— Я тебе должен кое-что сказать, Спере. Думаю, ты меня поймешь, Я был меньше тебя, когда спознался с голодом. Ты никогда не голодала, и дай бог, чтобы тебе никогда не пришлось голодать. А я вот голодал, да так, что все нутро выворачивало. Тогда еще дедушка был там, в сумасшедшем доме, и я его не знал. Отец время от времени приходил домой и приносил немного рыбы или водяную курочку. Когда он приходил, мы ужинали. Когда не приходил — зубы на полку. Нас было четверо ребят; и я — самый старший. Женщина, которая тогда жила с моим отцом, бывало, часами стояла на пороге хибарки и ждала. Глаза у нее становились все больше и мрачнее, лицо пожелтело, Она никогда не говорила с нами. Только когда отец возвращался, они оба кричали и он ее бил. Однажды она ушла и вернулась только к вечеру. Это было в первый раз. Потом она все чаще стала где-то пропадать по целым дням. Домой она приходила с хлебом и фруктами и все смотрела на нас, пока мы ели, а глаза у нее блестели, как в лихорадке. Когда отец погиб, она сложила в мешок свои пожитки, взвалила его на плечи, взяла на руки самого маленького, позвала двух других, которые с обеих сторон уцепились за юбку — это были ее дети, — и ушла, спросив у меня, пойду я с ней или останусь. Я остался. И больше ее никогда не видел. Говорят, она живет с одним объездчиком, который ее бьет, как бил мой отец, но кормит — и ее, и детей. Несколько месяцев я жил один в хибарке. Дедушка Джузеппе тогда еще не вернулся, и у меня никого не было. Дня через два после того, как ушла моя мачеха, я вышел из дому и болотом добрался до «хуторов». В одном из них я наворовал кукурузы, сварил ее и поел. Я возвращался на то же место несколько дней подряд, и в конце концов меня поймали. Били так, что у меня вот здесь, — он показал на плечо, — до сих пор есть отметина, а в первые дни я не мог двинуть рукой. Потом я пришел к тому крестьянину, который меня избил, и сказал ему: «Вы правы, потому что это ваше добро, а воровать нельзя. Но я хочу есть». Тогда он взял меня на работу. Я работал весь день за миску поленты, а к ночи удирал с сеновала и шел на болото, чтобы хоть поспать в своей хибарке. Как-то вечером я еще издали увидал над ней дымок и прямо глазам своим не поверил. Вот, думаю, чудеса. Прихожу, а там какой-то старик — это был дедушка. Он не позволил мне больше ходить на ферму, а вместо того научил меня охотиться. Так мы и жили много лет: охотились да ставили капканы. Когда мы приходили в селение, на нас люди пальцами показывали; «Мори…» А потом шептались у нас за спиной о дедушке, о моем отце, о мачехе. У меня от этого всегда такая горечь была — полон рот желчи. Но я молчал. Я так долго молчал, Спере, для того, чтобы когда-нибудь сказать все разом и без лишних слов. Этот день еще не наступил, но он не за горами. Со временем — я был тогда уже взрослым парнем — я нашел себе товарищей, и теперь больше не занимаюсь браконьерством, а работаю вместе с ними на осушке болота и вечерами читаю. Все это я к тому говорю, что, в сущности, ты, девочка, начинаешь жизнь все-таки в лучших условиях, чем я, и если я выдержал, выдержишь и ты. Твой дед и бабушка состарились, Спере, а после смерти Берто стали и вовсе плохи. Минга иногда заговаривается, а дядя Цван… Этот всю жизнь ничего путного не говорил. Одиноко тебе будет с ними в этой глуши; покажется, что затерялась в таком вот тумане, Здесь в рог не затрубишь, чтобы откликнулись с берега. Но здесь я, и ко мне ты всегда сможешь прийти. Было бы жаль, если бы ты не пришла когда надо.