Сперанца никогда не обладала таким сокровищем и была очень тронута. Она сразу же поставила ларчик на комод тети Марты; все соседки по очереди приходили посмотреть на это чудо искусства, и все ей завидовали.

Сперанца очень скоро открыла, что в одном углу ларчика стекло было разбито и заклеено бумагой. Она тихонько отколупнула ее и просунула в дырку палец. Так ей удавалось коснуться белой голубки и края голубого одеяния.

Хотя детство Сперанцы было далеко не безмятежно и не лишено суровых испытаний, она все же оставалась ребенком: прикосновение к одежде маленького Иисуса зачаровывало её и наполняло чувством веры в какое-то чудодейственное взаимное понимание.

Она стала поверять восковому мальчику все свои горести и заботы и даже заключать с ним договоры. Договоры, которые должны были бы остаться в тайне, если бы дон Гаэтано не страдал прогрессирующей глухотой.

Из-за этого и разразился скандал.

Когда дети, наставляемые в вере, стали достаточно сведущими в катехизисе, они подготовились к исповеди.

По совету Клементины, которая знала, что брат стал туговат на ухо, дон Гаэтано решил впускать их в церковь по одному.

Сперанца с замиранием сердца ждала своей очереди. Она заключила договор с маленьким Иисусом и теперь должна была набраться мужества его выполнить.

Когда настало время, она на цыпочках пошла к исповедальне через притвор церкви, в котором, казалось, никого не было. На самом деле там были свидетели. Двое мальчишек, братья «горезцы», знавшие о глухоте дона Гаэтано, спрятались под алтарем святого Антония, чтобы насладиться исповедью товарищей.

«Горезцы» были известны во всем селении как самые отпетые сорванцы. Их настоящую фамилию знал разве только Тестина; для всех остальных они были просто «горезцы», как и их отец, дед и прадед, происходившие из Горо.

Когда пущенный из рогатки камень попадал кому-нибудь в голову или разбивал оконное стекло, можно было поручиться, что это дело рук «горезцев».

Сперанца, ни о чем не подозревая, с волнением подошла к исповедальне.

Дон Гаэтано высунулся в окошечко, чтобы взглянуть, кто будет приносить покаяние; ведь многим из детей он мог бы кое о чем напомнить, если бы они забыли рассказать об этом на исповеди.

Увидев, что исповедоваться пришла единственная из его маленьких прихожан, которая никогда не воровала у него в саду фруктов и не пила святое вино из чаши, он спокойно откинулся на спинку кресла, приготовившись слушать.

— Да славится имя твое и ныне и присно, — слабым голосом начала Сперанца.

— Громче!

— Да славится имя твое и ныне и присно! — крикнула девочка.

Теперь начиналось самое главное. Она крепко сжала кулачки и проглотила слюну.

— Я никогда не хожу к обедне и всегда говорю, что бог витает в облаках и забывает о бедных. Я ругаюсь, пью много вина и вру почем зря.

Она прокричала это одним духом на всю церковь.

Дон Гаэтано встал:

— Ты думаешь, это пустяки?

— Нет, преподобный отец, я не думаю, что это пустяки… — пробормотала Сперанца.

— Что ты сказала?

— Я не думаю, что это пустяки! — крикнула Сперанца.

— Подойди поближе.

— Иисус, Иисус, — шептала про себя девочка, — дай мне смелость выполнить договор.

И громко сказала:

— Я хватила топором по голове одного человека, потому что он задел мою честь.

Дон Гаэтано выскочил из исповедальни и подошел к Сперанце, чтобы удостовериться, что это в самом деле она.

Потом одним прыжком вернулся на свое место.

— Что ты сказала?

— Я хватила одного человека топором по голове… — глухо повторила Сперанца.

— И это был настоящий топор?

— Да.

— …ты сказала, что этот человек задел твою честь?

— Да.

— Как?

— Так.

— Ты знаешь, что это значит?

— Нет!

— Так что же ты говоришь?

— Так люди сказали…

Дон Гаэтано опять вышел из исповедальни.

— Подожди-ка, но ведь ты же Спере… Племянница Тони. Та самая, которая всегда помогает Клементине. Ты сказала, что пьешь вино… Уж не выпила ли ты случайно и сегодня, перед тем, как прийти сюда?

— Нет…

— Ты поняла, что я спрашиваю?

— Поняла. Я же сказала: нет! Я не выпила!

Дон Гаэтано, бормоча себе под нос, вернулся в исповедальню. Эта девочка, видимо, была повреждена в уме…

Сперанца, между тем, носовым платком вытирала ладони.

«Так, — думала она, — с дедушкой Цваном, бабушкой Мингой и дядей Джузеппе покончено. Теперь про других…» Она уже готовилась обрушить на священника новый поток покаяний, но дон Гаэтано ее предупредил.

— Скажи-ка… а за тот удар топором, который ты, говоришь, нанесла, тебя никто не наказал?

— Наказали. Меня отправили в сумасшедший дом…

В исповедальне прозвучал не то вопль, не то стон, тотчас заглушенный приступом кашля. Потом воцарилась тишина.

«Уж не хватил ли его удар», — с содроганием подумала Сперанца.

Потом голосом человека, покорившегося судьбе, дон Гаэтано проговорил:

— Что же теперь делать, рассказывай дальше, и будем надеяться, что ты не убила человека…

— Ну, того, которого я хватила топором, преподобный отец, я, должно быть, убила…

Снова тягостное молчание. Наконец, еле слышно, донеслось:

— Святый боже! Кто бы мог подумать! С виду она казалась нормальной.

Сперанца опять сжала кулаки и продолжала:

— Я обещала мадонне пожертвовать серебряную цепочку на шею, длинную-предлинную, до самой земли, если только дядя Тони вернется с фронта. С месяц назад он вернулся, но я уже не собираюсь ее жертвовать.

Никакого ответа. Сперанца обливалась потом.

— Потом, я пристаю к Гите и все норовлю ее ущипнуть. Она дает мне за это оплеухи, но принесешь ей немножко рыбы, она и утихомирится и не идет жаловаться тете Марте.

В исповедальне, казалось, раздувают меха.

— Хватит! — заорал дон Гаэтано. — Это все болтовня…

Сперанца дрожала.

— Ты сказала, что была в сумасшедшем доме? Когда ты там была? Ты, что же, пришла сюда морочить мне голову? Смотри, ты в церкви, а в церкви говорят правду…

— Я заключила договор, — всхлипывая, пробормотала девочка.

— Что ты сказала?

— Договор… Но это тайна между мной и младенцем Иисусом.

Дон Гаэтано, отдуваясь, опять вышел из исповедальни.

— Выкладывай правду…

— Я… я хотела исповедаться и за других, за тех, кто никогда не ходит в церковь, чтобы вы им всем отпустили грехи…

— Смотри-ка, смотри-ка… А кто же они, эти люди?

— Дедушка Цван, бабушка Минга, дядя Джузеппе — тот, который с топором… Потом тетя Марта, что обещала серебряную цепочку, и дядя Тони — это он мучает Гиту. Теперь мне осталось только покаяться за Микеле — и все.

В эту минуту статуя святого Антония зашаталась, как от подземных толчков, из-под алтаря с шумом выскочили два «горезца».

— Сукины дети! — завопил дон Гаэтано.

Сперанца, вскочив на ноги, поняла, что попала в глупое положение.

«Горезцы» побежали к выходу, но дон Гаэтано, шелестя развевающейся сутаной, уже бросился за ними.

Сперанца с минуту помедлила; потом ее охватил страшный гнев, и она тоже бросилась за мальчишками.

— Вот я им задам… — бормотал дон Гаэтано. — Наведу порядок.

— Приведите лучше в порядок ваши уши, — крикнула ему Сперанца, обогнав его и обернувшись на бегу. — Приведите в порядок ваши уши, это все из-за них.

— Приведи в порядок свою голову, сопля. Сорок лет людей исповедую и никогда еще такого не видел… Где же это слыхано — каяться в чужих грехах. Сумасшедший дом! Сумасшедший дом, да и только!

«Горезцы» замешкались на паперти возле ограды, остановившись позубоскалить.

Сперанца, как метеор, налетела на них, схватила их за шиворот и стукнула друг о друга стрижеными головами. Мальчишки закричали от боли. Но это было еще не все. Пользуясь их замешательством, она пустила в ход кулаки и ноги, и дон Гаэтано, стоя в дверях церкви, едва удерживался, чтобы не закричать:

— Так их, дай им еще!