— Люди уже над нами смеются, антихрист! Хотели ксендза иметь в роду, говорят, вот и заимели. Только еще сутану ему купите.

— Сутана мне не нужна, а на людей я чихал. Люди завидуют, что я на государственной службе.

— На службе, бесстыжие твои глаза. Тьфу! Может, еще исповедовать начнешь? Детей крестить? Покойников хоронить? Кропильницу только не забудь завести. Небось водкой станешь кропить, святая вода тебе руки будет жечь. И за что нас так бог наказал? Ну за что? За что?

— Брось это дело, сынок, — вторила отцу мать. — Хочешь нас в могилу вогнать? И так нам недолго осталось. Взялся бы, наконец, за ум. Образумился. Женился.

— Ишь чего захотела — женился! — невесело шутил отец. — Ксендзу жениться нельзя. Он других должен женить. Да и кто за такого ветродуя пойдет? Придумал себе занятье, чтоб от земли подальше. Ты еще вернешься к этой земле, шелопут, вернешься.

Я пропускал мимо ушей отцовы пророчества: с чего б это мне возвращаться? Обета я земле не давал, стало быть, ничего ей не должен, зато в гминном правлении и четверти того не наработал, чего потребовала бы земля, потому что, как и обещал войт Рожек, почти никакой работы там не было. Расписываться по-прежнему никто не приходил, так что почти все время я сидел за столом и смотрел в потолок. Ну еще в окно выглянешь, поговоришь с кем-нибудь, кто перед гминой чего-то там дожидается, или почитаешь газеты. Но газетами дня не заполнишь, хоть бы и такого, уполовиненного, как в гмине. Скучновато бывало. Кончишь читать и не больно знаешь, чего дальше с собою делать. Пока не пробьет четыре часа. Поначалу, вдобавок, из соседних комнат даже никто не заглядывал, боялись, что ли, меня или нарочно сторонились? Изредка только забежит секретарь, постреляет глазками по углам, спросит:

— Ну как, коллега, никто еще желания не изъявил? Старайтесь, старайтесь. — И поминай как звали.

Или войт Рожек зазовет, когда ему понадобится речь сказать на собрании мужикам или перед детьми в школе.

— Нате, почитайте, Петрушка. Чего умное в голову придет, допишите. Как-никак в милиции служили, разбираетесь, что к чему. Против духовенства только не особо, а то меня потом баба из хаты взашей погонит, коли ей донесут. Да и мужики могут обидеться. Ну и ошибки поправьте.

Еще просил войт, чтоб я ему начисто речь переписал и поразборчивей. Читать он с грехом пополам читал, но, когда до письма доходило, царапал, как курица лапой. И даже подпись нормальную поставить не мог. Секретарь ему не раз показывал как нужно, чтобы слитно и на конце росчерк, а не так, буковка за буковкой, точно первоклассник, к такой подписи никто уважительно не отнесется. Поэтому, когда к нему ни зайдешь, всегда на столе валялось полно листков с этими росчерками.

— Учусь, как видите. Но, похоже, мне уже не научиться. Вот кабы рука отсохла да заново выросла. То ли было у войтов до войны житье. Какой-нибудь там Кужея или Задрусь — поставил три крестика, и готова подпись. А теперь не позволят. Народ весь образованный. Да и какие у войта тогда были заботы? Выбоину на дороге засыпать. А нынче тут и политика.

Да и чего тут удивляться, он всю жизнь кучером в именье служил и вдруг стал войтом, рука-то у него к кнуту привычная, не к ручке с пером. Но если речь хорошо слушали, обязательно приносил мне четвертинку. А если плохо, тоже приносил, в утешенье.

— Не получилось, Петрушка, не получилось. Двое-трое разок хлопнули, а остальные башки свои понурили и волками глядят. Это тебе не кучером быть. Там сиднем сидел, а лошади тянули. И баре имелись, было против кого бунтовать. А против кого теперь? Если б еще повыше залететь — наверху оно всегда полегче. Хуже всего, Петрушка, внизу, а совсем худо при самой земле. Эх, дерьмовая, скажу я вам, у войта жизнь. А казалось, сладкая будет. Как думаете, может, мне на тракторе ездить научиться? Лошадей скоро не останется. Те, что в деревнях, перемрут, и конец лошадям. А за трактором будущее.

Но так он и не успел обучиться на тракторе. Вскоре его застрелили неизвестно за что. Возвращался под вечер, как всегда, домой на велосипеде, потому что жил в бараке в соседних Бартошицах, и чего-то у него с цепью стряслось, он и вел этот велосипед за руль по лесу. А утром нашли его на дороге с тремя пулями в груди и запиской, приколотой английской булавкой к куртке: смерть красным холуям. Велосипед на нем лежал.

Первыми я поженил Стаха Магдзяжа из Лисиц с Иркой Беднарек с хутора. Ирка была в зеленоватом костюме, Стах — в коричневом в полоску. У Стаха была мать-старушка, а Ирка жила в прислугах на мельнице. Стах с войны не ходил в костел, ему ксендз согрешения не отпустил. А потому не отпустил, что ехал однажды к больному со своими дарами, а тут у Сапели на хуторе пожар. Все лошади в поле, насос везти не на чем. Ну и Стах, не долго думая, остановил бричку с ксендзом, перепряг лошадей в телегу с насосом и укатил. Не такой уж страшный это грех, ксендзу и было-то идти к больному всего на край деревни, вполне мог дойти пешком.

Пришел войт, секретарь и еще несколько служащих поглядеть, как у меня на первый раз получится. Не по себе, конечно, мне было, и язык запутывался, но ничего, кое-как справился. Набрались мы потом со Стахом в корчме до чертиков. Ирка одну рюмочку выпила, а от второй отказалась, как мы ее ни уговаривали. Сидела пригорюнившись и все только спрашивала, будут ли они после такого венчанья счастливы. Мне раза три пришлось ей поклясться, что будут. И даже одну поллитровку я на свои за их счастье поставил. Они и жили счастливо, покуда у Стаха не открылись какие-то язвы в желудке, от которых он умер.

Я в два счета выучился этому делу, поженить кого-нибудь для меня было все равно что съесть кусок хлеба. Точно я бог весть с каких пор этим занимался. Да и невелика штука. Сперва скажешь несколько официальных слов. Ты, Петр, Ян, Владислав, Казимеж, берешь в жены Гелену, Ванду, Брониславу или которую-нибудь еще и клянешься ей в любви и верности, а также в том, что не покинешь ее до смерти. Клянусь. И ты, Гелена, Ванда, Бронислава или как там тебя. Клянусь. Потом надеваешь им на пальцы обручальные кольца, если они у них есть. Подтверждаешь, что брак законный. Потом еще что-нибудь от себя добавишь. Пусть ваш жизненный путь будет усыпан розами, и уважайте друг друга, потому что отныне у каждого из вас никого нет на свете ближе.

Говорил я всегда от чистого сердца, и слова прямо сами слетали с языка, так что, когда я кого-нибудь женил, все в гмине бросали работу и сбегались, чтоб хотя бы через приотворенную дверь поглядеть, послушать. А если еще и окно в комнате было открыто, его сплошь загораживали головы, и казалось, все оно уставлено цветочными горшками. Ведь тем, кто приходил в гмину по своим делам, тоже хотелось поглядеть, послушать. В горе ли, в беде, всегда друг дружку поддерживайте. Зла никогда другому не чините, а будьте, как небо и земля, друг к другу добры. Огорчений не доставляйте, жизнь сама вам их доставит. И не ругайтесь, не обзывайтесь, и чтоб один на другого никогда не поднял руку. А если подымет, пусть та рука отсохнет. И не потому, что так говорится. А потому, что ты, муж, и ты, жена, с этой минуты словно две руки одного тела, она левая, ты правая. А тело ваше едино. Если же кого-нибудь из вас одолеет немочь, или скрутит боль, или у которого-нибудь слезы потекут, знайте: все это ваше общее. Ни ты не сможешь сказать, что не тебе больно. Ни ты — что не ты плачешь. И помните, что вечно молоды вы не будете, да и сколько этой молодости у человека в жизни? Как кот наплакал, меньше, чем весны в году. Она у тебя когда-нибудь изморщится, да и ты моложе не станешь, полысеешь или поседеешь, а тогда особенно трудно быть мужем и женой. Тогда иные кулаки пускают в ход, хотя никакой вины у них друг перед другом нет. В ложке воды готовы друг дружку утопить, а раньше души не чаяли. Но помните, от несогласья никому еще легче не делалось, а жить надо, пока все само собой не придет к концу. Так уж лучше жить в согласье. Женитесь вы не только на то короткое время, покуда молодость не пройдет, но и пока старыми не перестанете быть. Вы теперь как это дерево за окном.