Целый вечер я канителился с этим письмом. И не так чтобы очень расписался, до конца страницы не дотянул. Просто хотелось кроме этого склепа еще о чем-нибудь написать. А то глупо: первое письмо за столько лет вначале «Дорогие братья», и листок не такой уж большой, да еще пополам сложенный, а исписан не весь. Но ничего выжать из себя не смог. Думал, думал, даже выпил рюмочку. А тут вдруг вспомнил, что коровы еще не доены. Зажег лампу, взял подойник, и потом, в хлеву, то же самое: из-под пальцев молоко брызжет, а я все думаю, что бы еще написать. Но так и не удалось растянуть письмо, чтоб хотя бы «храни вас господь, целую, Шимек» получилось на другой стороне. Всего и вышла-то слов неполная горсть, а мыслей было до потолка. Конечно, можно бы написать, во сколько мне этот склеп встанет — место, и материал, и работа. Но я подумал, еще обидятся и ответят, что хотят лежать там, где живут.

Точно не собственным братьям, а в какую-то контору писал. А в контору, известно, тут не только надо следить, как бы против себя часом не написать, но и чтобы слово к слову было подогнано, и чтоб не смеялись слова над собой, а то вся контора на смех подымет. И чтоб не слишком длинно, кто длинное станет читать. Я служил в гминном правлении, знаю. Начало и конец обычно прочтут, а середина будто господу богу написана. Хотя бывает, что в середине самое наболевшее.

И братья-то — один магистр, другой инженер, так им не напишешь, как говоришь. Говоришь шаляй-валяй и чем покороче, в деревне главное работа, а слово потом. И, по правде сказать, с кем разговаривать-то? С плугом, косой, мотыгой, вилами, с полем, с лугом? А если уж очень разберет охота, лошади скажешь пару слов или господу богу, а чаще всего в мыслях самому себе. Ну и вечером дома, после работы, иногда Михалу. Да только с Михалом говорить все равно что с лошадью или с господом богом или в мыслях с самим собой. Спросишь его, ну как, был сегодня в деревне, или: съел лапшу — я тебе оставил, или: заходил кто-нибудь к нам? Он как всегда ничего не ответит, и это все за целый день. А иной раз и того не захочется, сразу валишься спать: когда умахаешься в поле — и человеческие слова позабудешь.

Хотя не всегда есть работа. Осенью, случается, зарядит дождь, ни в поле выехать, ни в деревню пойти, вот и тянет поговорить как брат с братом, а не только что на дворе льет и льет и до каких пор лить будет? Но неохота его ни о чем больше спрашивать. Ну, может, глаза он на тебя подымет, а услышал ли, нет ли, не поймешь. Иной раз и взглядом куда-то далеко-далеко убежит. Что толку спрашивать? Но бывает, жаль мне его станет, как-никак брат, и захочется спросить: Михал, скажи, кто тебя обидел? Но даже если б он и ответил, не поможет это ни ему, ни мне. Так, верно, оно и лучше, что я не знаю.

Опять же, когда я сел писать письмо, думал его спросить: от тебя привет Антеку, Сташеку передавать? Но не спросил, а им написал, что и Михал вам шлет привет.

А на следующий день под вечер пошел с этим письмом по-соседски к Кусьмерекам. Рысек ихний в профучилище в город ездит, а хорошо б кто-нибудь помоложе прочитал. Вдруг теперь уже не так пишут или я ошибок насажал, а они, хоть и братья, тоже могут обсмеять.

— Слава Иисусу.

— Во веки веков.

— Рысек дома? На-ка, — говорю, — Рысь, прочитай мне письмо. Братьям написал. Поправишь, если что не так. Раньше по-одному учили, теперь по-другому. А я тебе за это как-нибудь в воскресенье мороженца куплю.

Тут Кусьмерек, который у плиты сидел, с трудом перемогая душивший его кашель, потому что астма у мужика, прохрипел:

— Скажешь тоже, мороженца. Ты ему четвертинку поставь. У него только водка да шлюхи на уме. — И закатился так, что пришлось Кусьмерихе колотить его по спине. — Вон, приехал вчера из училища, пьяный как свинья. Тетради, книжки — все потерял. Опять новые покупай. И еще объяснение пиши, что на молотьбу его задержал. А этот скот только-только из логова вылез. Всю ночь мать ему башку капустой обкладывала, раскалывалась она у него. Вишь, зенки не разлепит никак! Ведро воды уже выхлестал. Вот бы к ученью так. Нет, олух царя небесного. Деньги обидно впустую переводить. Но велят учить, иначе землю не перепишут. — И вдруг отцовское бессилие в нем, что ли, заговорило, закричал хрипло: — Я тебе, ирод, покажу, воротись еще у меня когда пьяный! Выгоню как собаку!.. — И опять его начал душить кашель.

Рысек в ответ буркнул что-то под нос, протер глаза и принялся читать.

— Громче читай! — пустил петуха Кусьмерек, едва отдышавшись. — Чего-то и не слыхать тебя!

Рысек послушно стал читать громко. Видать, побаивался отца после вчерашнего, иначе бы так легко себе приказывать не дал. Но что-то не очень у него дело спорилось. Мекал-бекал, спотыкался как на кочках. Меня каждое слово ножом резало — казалось, это я так написал. Чуть было не сказал, дай сюда, я наново перепишу. Но подумал, наверное, он не протрезвел еще, и стал его подгонять:

— Читай, Рысек, читай!

Парень даже под лампу встал, мол, света ему мало. Но все равно было мало. Он обозлился: лампочка мухами засижена, вытереть некому, не ему ж вытирать, он учится. И на отца, чтобы кашлять прекратил, а то его сбивает.

Кусьмерек весь сжался, даже рот кулаком заткнул. Но не больно это чтению помогло, парень и дальше тащился по письму как пьяный. Потом вдруг совсем остановился и, будто задумавшись, стал в затылке чесать. Думал, думал, пока я у него не спросил:

— Над чем задумался?

— Могила, — брякнул он.

— Что могила?

— Вроде неправильно написано. Через «а» надо писать. Открытый слог.

— Раньше всегда писали через «о», — сказал я. — Разве что теперь по-другому.

Он вроде бы смутился. А Кусьмерек, который ни жив, ни мертв сидел, сдерживая в себе этот кашель, чтобы не мешать сыну читать, распрямился и закричал надрывно, с болью:

— Видал, как он знает, паразит! Опять небось провалится! Третий год в одном классе будет сидеть! Слава тебе господи. А приедет — умничать тут мне начинает, сопляк! Кукурузу вместо ржи велит сажать. Да что ты понимаешь, бестолочь, когда не знаешь, как «могила» пишется! Вот и оставь такому хозяйство. В два счета все разбазарит. Пузом кверху будет валяться да поглядывать, как у него хлеб растет. Сходи на кладбище, лежит там в открытой могиле кто?! Землей все присыпаны, плитами привалены. Мертвые навеки отделены от живых. Тот свет от этого. И будь ты хоть ближайшая родня, а не смей заглядывать, как там кому после смерти. Чтобы знать, каково здесь, нужно жить, а чтобы знать, как там, надобно помереть. Ой, придет когда-нибудь и твой час, обормот, никуда не денешься. Увидишь, как хорошо в открытой могиле лежать. И никто даже над тобой не постоит — ты ж будешь ровно собачья падаль гнить и смердеть. Молить будешь, чтобы кто-нибудь взял лопату и присыпал тебя землей. — Чуть было не разжалобился Кусьмерек, но вдруг жалость сменилась злостью: — А тут еще ему, заразе, выкладывай каждый месяц по двести злотых на завтраки да сотню на автобус, всего три сотни! А книжки, тетради где?! И вечно чего-нибудь новое выдумывают, на то, на это! А на что?! На что?! — И так закатился, что добрых несколько минут не мог унять кашель. И глаза у него осоловели — ну прямо собрался на тот свет.

— Господи Иисусе! Юзек! Юзек! Юзек! — завизжала Кусьмериха.

Бросился и я спасать ее мужика, хотя не очень-то знал как. И Рысек заскулил:

— Тятя! Тятя!

На счастье, что-то прорвалось в Кусьмереке, и он облегченно вздохнул. Только глядел на нас, будто не узнавая, — так его за эту короткую минуту скрутило, точно косил целый день на угоре.

Жаль мне его стало. Известное дело, отец, хочет, как лучше для своего дитяти.

— Не серчайте, Юзеф, — сказал я. — Молодой, до смерти ему еще далеко.

— А разве я ему, паразиту, велю помирать? Учиться велю.

— Ничего вы не сделаете. На то они и молодые — их ни к ученью, ни к смерти не тянет, — сказал я, потому что мне и парня стало жалко. Виноват он, что неуч? Я только подумал, что зря пришел с этим письмом. И дальше не велел читать.