— Как же так?

— А вот так же. Среди шума-то никто меня, тихонькую, не услышит, среди людей никто меня, пугливую, искать не будет. Лучше всех проживу!

Специалист по этому виду спорта серенькая Белка-летяга. Парашют из тонкой кожи натянут у неё справа и слева между передними и задними лапками и сверху покрыт шёрсткой.

Забравшись под самую вершину дерева, летяга отталкивается вдруг всеми четырьмя лапками от ветки и летит, растянув свой парашютик, метров двадцать пять по воздуху, пока не приземлится где-нибудь по ту сторону полянки на нижних ветках другого дерева.

То есть как это — в воду? Сейчас ведь зима и все реки и озёра покрыты толстым льдом.

А проруби на что?

Чернобрюхая птичка ростом со скворца попрыгает-попрыгает по льду — ещё и песенку споёт, — да вдруг бултых в прорубь головой вниз!

Думаете, — утопилась? Ничуть не бывало! Вон она бежит по дну речки, цепляясь коготками за камешки. Вся будто в серебряной рубашке, — это на ней воздух пузырится. Вот-вот колупнула носом камешек, достала из-под него водяного жучишку, повернулась, замахала крылышками, взлетела под ледяную крышку — и выскочила в прорубь. Оляпка это, «водяной воробей».

Р-р-р-р! Мор-р-роз по шкур-р-ре! Спал сладко, медовые сны видел. Только вдруг слышу: стригут! Стригут, как овцу, машинкой! Как начнут от пятки, так и ведут машинкой по лапе, по боку, по плечу — до самого загривка. А уж за волос дёргают, а уж щекочут!

Лопнуло даже моё медвежье терпение. Заворочался я и… проснулся! Обрадовался, что во сне мне всё это приснилось. Но только лапой на боку пощупал — шерсть от страха поднялась дыбом! Да не вся шерсть поднялась. От пятки до загривка дорожка в шерсти выстрижена! Чисто — до кожи!

Прощай, медовые сны! Прощай, тёплая шуба! Добрались охотнички — с живого шкуру тянут!

Повернулся я в берлоге. И вдруг вижу — мыши! Мыши, — чтоб их хорёк съел! Разбегаются и мою шерсть клочьями в свои норы тащат! Вот кто меня стриг! Зубы-то у мышей что твоя машинка! Напугали, окаянные! Того и гляди весной из берлоги нагишом вылезешь! Б-р-р-р!

Мы — клеточные птицы. Мы сейчас живём в клетках у ребят. И мы жалуемся.

Нет, нет, мы жалуемся не на всех ребят, которые держат нас в клетках! Мы жалуемся только на тех, кто думает, что стоит птицу посадить в клетку, бросить ей горсть зерна, поставить баночку с водой — и достаточно: птица будет жить да радоваться.

Нет, нет и нет! Ни жить, ни радоваться у такого хозяина мы не будем. Скорее всего мы помрём.

Просим всех ребят только тогда брать нас к себе, когда у них будет для этого подходящее место, подходящие клетка и корм. Потому что больше всего мы погибаем не от «тоски по свободе», а от неумелого ухода и от не пригодного для нас корма.

Жалуемся на гололёд! Сучки и ветки покрылись ледяным чехликом. По-охотничьи — это ожеледь. Просто беда! Ножки скользят, до насекомышей не добраться. Надеемся на вас, ребята. В гололёд нам особенно дорого ваше угощение на кормовых столиках!

На кого жаловаться — знаем, а вот кому жалобу подавать, — неизвестно!

Были мы прямые, стройные, статные, а стали кривые и горбатые. И во всём снег виноват! Без передышки сыпал два дня и две ночи. Навалился на плечи, согнул дугой и головой в сугроб окунул. Того и гляди спину переломит!

Неужели и управы на него нет? Не стоять же нам до весны вниз головой!

На мою кормовую полочку прилетают три птички. Папа говорил мне, как они называются, да я забыл. Помню только, что первую птичку он назвал так же, как называют один весёлый танец, вторую — как называют разливательную ложку, а третью — именем крупы.

Вспоминаю, вспоминаю и никак не могу вспомнить!

Может, вы вспомните, ребята?

Папа мой на весь отпуск уезжал на охоту. Трёх зверей добыл он на охоте. У одного зверя хвост называется труба, у второго — полено, а у третьего — цветок.

Отгадайте: каких зверей добыл мой отец?

У меня за окном кормовая полочка для птиц. Прилетают на неё одни воробьи. Но я их не прогоняю, я по воробьям температуру узнаю.

Если воробьи на полочке гладенькие да аккуратные, — значит, тепло на дворе. А если взъерошенные, будто надутые, — тут уж береги уши и нос!

Я давно заметил: ударит мороз — воробьи сразу распушатся. А вот для чего, — не пойму!

Если знаете кто, — объясните.

Март

Однажды, близко к полудню, открылась среди туч лазурная дверка и кинулся вниз светлый и тёплый луч. Он легко побежал полем к далёкому лесу.

Забежал лучик на опушку и замер… Вокруг стояли озябшие, молчаливые ёлки.

— Я Март! Я кусочек солнца, — сказал луч. — Почему не радуетесь и молчите?

— Посмотри на нас, — скрипнула старая ель, — посмотри хорошенько. Видишь, как прижаты наши руки мёрзлым снегом?

Март глянул, и тотчас соскользнула по хвое тяжёлая навись; дрогнули, распрямились и приветливо зашелестели свободные ветви; и когда лучик убежал, они долго махали ему вслед.

В лесной глуши по кромке болота бродила большая птица. И сюда заглянул весёлый луч. Он, как фонариком, осветил глухаря и радостно крикнул:

— Я Март! Я свет и тепло! Грейся, старый, и думай о весне.

Вспыхнули сине-зелёные перья на чёрном зобу глухаря, кровью налились брови.

Щёлкнул звонко и важно пошёл, как поплыл. Потянулись длинные борозды по снегу от тугих напруженных крыльев.

А лучик Март уже далеко. Опять бежит, искрится по лесам и полям. Вот задержался в кружевных снежных пещерках у спящего ручья.

— Что спишь, ручей? Я Март! Я пришёл проведать тебя. Слушай! Скоро весна!

Сверкнули водяные капли и сбежали вниз по склону. Проснулся ручей и чуть слышно сказал первые слова привета свету и солнцу.

У колхозного амбара снегу навило вровень с крышей. В тишинке за сугробом — стайка овсянок. Поодиночке залетают в тёмную дверь амбара, дружно взлетают от каждого шороха и садятся, утопая по брюшко, на снег. На пороге крутится бойкая синица.