— Иле, — приказал гетман верному своему служителю, — отведи коня капитана Козмуцэ да посмотри, чтоб хорошенько о нем позаботились, и покличь ко мне его милость Александру да деда Петрю и деда Елисея. И не забудь, что путников нужно накормить, напоить.
— Я мигом, — весело отвечал Иле, приняв из дружеской руки негрянина поводья.
Капитан Козмуцэ поклонился Никоарэ, коснувшись лбом его гербового перстня.
— Славный государь, исполнил я, как умел, повеление твое.
Подкова поцеловал его в лоб.
— Садись рядом, Козмуцэ, и рассказывай.
— Государь, — отвечал негренский капитан, — я сам поездил по стране в обличии купца, которому разных товаров закупить надобно, а там, где сам не побывал, побывали другие наши рэзеши, верные люди. Пожил я и в стольном городе Яссы, кое-что выпытал у дьяков Большого приказа, и все, что выведал, записал по порядку и держал в тайне, а теперь приношу твоей светлости.
— Добро, капитан Козмуцэ. Пусть исполнится правый суд.
— Все у меня тут в охотничьей сумке, государь.
— А ведь и в самом деле: твои записи и есть та дичь, которую мы выслеживаем. Нет нужды, чтобы все сейчас знали о них. Узнают в свое время. Передай сумку нашему дьяку. Мы потом рассмотрим ее вместе с тобою.
Гетман был полон радостного возбуждения, словно отведал крепкого, стоялого меду.
— Близится, близится пора, капитан Козмуцэ! — шепнул он. — Есть ли у тебя запись о «честном и верном» пыркэлабе Иримие?
— Есть и о нем, о главаре вероломных предателей, государь.
— Добро, Козмуцэ! Добро, друг сердечный! Нынешний день могу отметить белым камушком, как говаривали в древности латиняне. Наконец-то забрезжил свет после черных дней. Ох! Слушай, Козмуцэ, и ты, дьяк, слушай! Думается мне, доживу я до того долгожданного часа, когда найду успокоение своей душе. И знайте, обоим вам поручу творить суд — будете вести розыск и назначать кару.
30. ЧИГАЛА
К концу августа повелел гетман двинуться к большому запорожскому табору на поминальную тризну в третью годовщину мученической смерти Иона Водэ. Предстоящий путь был для молдаван испытанием — пошла ли им впрок летняя выучка. На второй день своего приезда капитан Козмуцэ вступил в число ратных учителей, и даже в Запорожье мало оказалось подобных наездников и умелых лекарей, мало таких искусников, способных укротить самых непокорных, норовистых коней и приручить их к иноходи.
В Больших Лугах созвали военный совет. Никоарэ Подкова просил Константина Шаха и запорожских есаулов блюсти резвость конницы. Ведь если приходишь к месту сражения, сохранив силы воинов, битва наполовину выиграна.
— Не безрассудным наскоком добывают победу, а разумом, — указывал Никоарэ.
Вот и он сам с опасностью для жизни постиг прошлым летом это мудрое правило. Да будет известно, что благоразумие — наитруднейшая наука.
— Ежели мы по обычаю воинов, насыпавших курганы в степи, обучим еще наших коней иноходи, — у нас окажется тройной выигрыш: добрый конь, крепкий всадник, скорый переход.
И действительно, когда молдаване выступили с Острова, приобретенная сноровка позволила им преодолеть путь за четыре перехода вместо пяти.
Чтобы не утомлять верховых коней, часть воинской поклажи везли в обозе, состоящем в каждой сотне из восьми телег. К этим легким и вместительным крытым телегам сзади были привязаны запасные кони. Помимо съестных припасов, в телегах находился и огненный бой; при нужде им могли пользоваться и возницы, поддерживая своих с двух сторон.
Хорош был также установленный гетманом порядок высылки вперед головных отрядов. Никоарэ называл конных разведчиков «недреманным оком». Бдительные стражи должны были находиться и в хвосте войска.
— А еще надобно, чтоб в моем войске, с которым вступаем в Молдову, был самый строгий порядок, — заключил он. — Не грабить идем, а хотим утвердить справедливость и принести радость бедному люду.
Осушив чарку за победу, а вслед за нею и еще несколько чарок, воины Никоарэ Подковы остались все же в некотором недоумении, ибо срок выступления не был назначен, а лето шло на убыль. Уже высились стога сена, заготовленного для зимовки, зарыты были в жженных ямах овес и ячмень, справлены телеги, подкованы кони, еще стучали молотом неутомимые кузнецы, плотники тесали и стругали, а колесники собирали запасные колеса. Большие Луга готовились к войне, однако никому не было ведомо, когда выступят в поход — к успенью богородицы или к ее рождеству.
— Пусть люди обуздают свое нетерпение, — сказал есаулам дед Елисей, великий государев постельничий, — гетману еще предстоит путь до ногайской границы; минувшей осенью обещал он хану Демир Гирею, что встретятся они и нынешней осенью на охоте за тарпанами. А после того станет ясно, что еще предстоит нам выполнить, пока зима не вывела из ледяных конюшен белых скакунов.
— Что ж, пускай, государь ладит свои дела с Демир Гиреем, — говорили старые запорожцы, — ежели уговор с ним будет, — путь нам открыт.
— Сынки, — грозил им пальцем дед Елисей, — больно много рассуждаете, головы у вас занедужат. Дайте уж лучше гетману подумать за всех; знает государь, что ему делать надобно. Да будет вам пока известно, что вскорости он отправится на степной рубеж, но захватит с собой не более двухсот добрых сабель.
Старые запорожцы недоуменно качали головой.
После первых осенних дождей, когда месяц вересень[58] осыпал поля серебром инея, вышло повеление собираться в путь двумстам ратникам с десятью телегами. К этой страже его светлость Никоарэ добавил своих старых верных воинов, которые вместе с ним сражались в Яссах, а также Козмуцэ Негря, атамана Агапие и есаула охотничьего отряда Елисея Покотило.
Отправились вечером в полнолуние и лишь после полуночи сделали привал у древнего кургана над Днепром, где служители с телеги Иле Караймана разбили для его светлости шатер.
Между телегами загорелись костры, потом воины легли спать. Никоарэ все не мог заснуть и казался встревоженным. Он долго сидел на корточках у входа в шатер, пока Стожары не склонились к западу. Подали голос живые «часы» Караймана, и тут перед Никоарэ на тропинке, залитой серебристым сиянием луны, появился дед Елисей.
Иле Карайман подбросил дров в костер. Гетман накинул на плечи бурку и в сопровождении старика Елисея неспешно прошел через уснувший табор.
На востоке блестели излучины Днепра, а к западу тянулись пастбища, посеребренные инеем. На звездном небе Большой Воз[59] медленно поворачивал оглоблю. В тишине слышно было, как, с шумом разрезая воздух, проносятся стаи уток.
— Тревожно мне, дед Елисей.
— Отчего, государь? Юсуф Мирза, приближенный Демир-хана, поведал мне, что Чигала уже в пути и беспременно приедет на охоту в Грязи. Ханский посланец повел меня на встречу с Юсуфом Мирзой, и тот передал, что хан с нетерпением ожидает тебя, дабы ты уверился в его дружбе.
— А если все же Чигала не приедет?
Елисей смолчал.
— Ведь если он не приедет, дед Елисей, значит расчеты мои снова хромают и, значит, по-прежнему преследует меня неудача. Я вопрошаю вечные звезды, для чего существует сей мир, коли правда не может восторжествовать? Ужель мы так же бессильны, как листья и пыль?
— Успокойся, государь. Устал ты, верно. А может, еще и другие печали томят твою душу.
Никоарэ внезапно остановился, точно слова старика толкнули его в грудь.
Покотило продолжал:
— Пройдет немного дней, и Чигалу постигнет кара от руки твоей. А затем мы последуем туда, где народ ждет твоей справедливости. Еще один старый друг мой не спит, волнует душу его то надежда, то сомнение, как и тебя, государь. Будто вы с ним одной плоти и крови.
— Породнила нас любовь к нашему мученику, дед Елисей. Коли есть в мире бог, то я молю его — не лишать меня победы. А коли бога нет, я требую, чтоб друзья помогли мне добыть для людей, остающихся после нас, хотя бы надежду — опору их жизни. Иначе зачем и жить на свете? Лучше уж не быть нам совсем.