— А ну-ка попробуем пробиться на тот свет, — обрадовался Иле Карайман.

Они свернули вправо в скалистый проход и очутились меж двух отвесных стен, заросших мелким кустарником. Было ясно, что ни человеку, ни зверю не подняться по этим кручам. Разве сказочная жар-птица могла бы здесь пролететь, а в тот сияющий весенний полдень эта птица обрела оперение и голос кукушки. Она прокричала свое имя, испуганно взглянула на пришельцев рубиновыми глазами и улетела в мир людей.

Узкая тропа на дне ущелья была прорыта и омыта весенними потоками.

Охотники продвигались вперед, и вдруг из кустарника выскочил хозяин этой теснины — старый волк, слабый и худой, с облезлой серой шерстью. Он ловил ящериц и крыс в трещинах ущелья, носившего его имя. Здесь он всегда был повелителем — чужим волкам вход сюда был заказан.

Зверь вихрем понесся к концу расселины. Всадники пришпоривали коней и мчались, не отставая от него. Кони храпели, прядая ушами, и задирали головы, чуя волчий дух. Но их направляли поводья и подгоняли голоса. Так шла скачка, пока охотники не заметили, что зверь слабеет. Тогда Никоарэ кинул острый взгляд на дьяка и резвей погнал каурого; вскоре волк стал медленнее перебирать ослабевшими ногами. Потом остановился и приткнулся к камню, такому же серому, как и он.

Никоарэ обнажил длинный нож и соскочил с коня. Он стоял в пяти шагах от хищника и пристально глядел на него. Дьяк и Иле держали наготове короткие охотничьи пики.

Когда гетман приблизился, зверь в смертельной усталости склонил голову, потом, задрожав всем телом, лязгнул зубами, поднял морду и завыл. Протяжный вой и меркнущий взгляд полны были смертной тоски. В этом отчаянном зверином вопле было что-то человеческое. Нет, скорее люди в минуту гибели обращают такую же страшную волчью жалобу к создателю своего сущего.

Гетман вздрогнул. И вдруг жалость заговорила в нем. Он уже взмахнул ножом, чтобы нанести удар, но внезапно остановился, опустил руку и, вложив свое оружие в ножны, отвернулся; потом вскочил в седло и пустил коня обратно по дну ущелья.

Когда они выехали в поемные луга, лицо у гетмана было печальным, но выражение его смягчилось — усталость и сострадание пришли на смену гневу.

Дьяку казалось, что одинокий волк принял на себя долю мучений Никоарэ.

К заходу солнца они тихим шагом воротились в Черную Стену.

29. НА ОСТРОВЕ МОЛДАВАН

Лето на Днепре было в разгаре. Когда солнце уже достигало наибольшей своей высоты в полуденные часы и начали цвести дерябки на полях, Никоарэ с дедом Петрей и дьяком приехали на Остров молдаван посмотреть, что поделывают собравшиеся там воины.

Дед Елисей с двумя великими знатоками конного строя обучал пришедших из Молдавии людей ратному искусству, составлявшему тайну воинской силы запорожцев.

Некогда в беспредельных степных просторах показали себя непревзойденными конниками скифы; слава их покоилась в степных курганах. После скифов пришли монгольские конники. Но за триста лет татары, кочевавшие у Каспийского и Черного морей, потомки бехадыра Суботая и хана Батыя, присмирели и нравы их смягчились; былые дети бури не проводили теперь всю жизнь в седле — они строили себе дома, нежились в тенистых волшебных садах.

В горниле тяжких испытаний выковывались козаки Запорожья, первые меж витязей того воинственного времени. Среди них прошли юные годы Никоарэ. Будучи их гетманом, он отважно повел их через море к Анатолии. Свою овеянную славой жизнь он посвятил укреплению запорожской вольницы. В мире запорожцев нашел он утешение своей печали, здесь почерпнул надежду отомстить за гибель Иона Водэ и снять с души бремя страшной клятвы.

Когда конь двинулся шажком по извилистым тропкам Острова молдаван мимо дозорных шалашей, из прибрежных рощ долетели до слуха Никоарэ робкие призывы соловьев. А в первую же ночь при свете луны окрестные дубравы так зазвенели голосами несметного числа крылатых певцов, что, казалось, колдовские чары окутали табор. Костры горели перед куренями, и воины-скитальцы внимали в тишине июньской ночи соловьиному пению, уносясь душою сквозь лунную паутину в родные края к опустевшим мазанкам и свежим могилам.

— По нраву ль тебе, гетман, нынешние наши труды? — осведомился Покотило.

Они сидели на пнях у костра перед шалашом деда Елисея.

— Рад за наших учеников, — отвечал Никоарэ, дружелюбно положив руку на плечо старика.

Дед Петря кивнул головой, но заметил:

— Хорошо поработали, да поторопиться бы надо.

— Отчего же, хлопче? — спросил дед Елисей. — Сколько я понял, у гетмана свой замысел, иной, чем у твоей милости. Мы мало знаем — ему ведомо все.

Дед наставительно поднял палец:

— Войны летом ведутся, Покотило. Таков уж порядок, дабы легче было прокормить и людей и коней. Не знаю, что скажешь государь.

— Государь молчит, — рассмеялся Елисей.

— Погоди, Покотило, — отозвался Никоарэ. — Думаю, что войны можно вести и зимой. На каждую хворь свое лекарство, у каждой войны своя цель. Нам вот способнее ударить быстро, когда недруги и ждать нас не будут.

— А коли не летом, в самое подходящее время, то когда же?

— Не знаю, дед Петря, — улыбнулся гетман. — Буду ждать вестей от осенних ливней и первого вьюжного ветра.

— А ты вели дьяку заглянуть в громовник.

— Не сердись, дед Петря, решение найду я в собственной своей голове, а не в громовнике.

Старики украдкой переглянулись: ответ гетмана пришелся им по сердцу.

— Пусть не жиреют от безделья ни люди, ни кони.

— Не дам жиреть, — обещал Покотило.

— Хорошо бы нам двинуться после первой вьюги, — тихонько, словно мечтая вслух, произнес Никоарэ.

Один лишь дьяк услышал вздох гетмана; у костра, где шел совет, настала тишина.

— Головные отряды пойдут впереди на расстоянии двух дней пути от основного войска, — продолжал гетман, пристально вглядываясь в виденье грядущего; в тот ласковый летний вечер ему казалось, что он один со своими мыслями.

— …Крепкие головные отряды… они с великой поспешностью должны захватить выходы из Молдовы. Расставим сети, чтоб не выпустить из страны зайцев-беглецов. А все остальные — сотни Константина Шаха и наши сотники должны проделать десятидневный путь в пять дней.

Снеди от местных жителей нам не надобно. Снедь повезем с собой в телегах — по восемь телег на каждую сотню. Возьмем сала и копченого мяса, сухарей и гурут. Как делают гурут, я знаю, научился у монголов; замешивают тесто из гречневой и пшеничной муки с брынзой, молоком и яйцами, раскатывают его скалкой и режут мелко, как лапшу, высушивают в печах или на летнем солнышке и насыпают в мешки. Смочить водой и обдать кипятком меру этого гурута, — получается самая сытная похлебка. Если подготовимся, то осилим и время и расстояние; распрей с жителями у нас никаких не будет, ибо спокойствия их мы не нарушим, не превратим его в бурю. Наши глашатаи возвестят по селам: «Люди добрые! Государь Никоарэ жалеет сирых и карает надменных».

С бьющимся сердцем, затаив дыхание, слушали оба старика и дьяк эти тихие, волновавшие их слова. В глазах Подковы искорками отражались огни табора.

— …Захватим мы Яссы, — продолжал Никоарэ, — и в первый же день выставим дозоры, чтобы не допустить нигде беспорядков. Ведь мы придем туда как судьи, связавшие себя клятвой, а не как грабители; сотни расставим на постой по монастырям; среди ратников — никакого ослушания, неуклонно исполняются все приказы. Дед Петря будет великим армашем, судьями назначим наших есаулов из пограничных крепостей и начальников пятисотенных отрядов. Сотни захватят большие города. С рубежей и из всех краев приведут на суд бояр, предавших государя Иона. Того ради мы и потрудимся; проделаем спешно путь, никого не притесняя, оберегая спокойствие и справедливость, дабы изловить и наказать бояр, продавших своего государя.

Гетман умолк, устремив вдаль неподвижный взгляд. Потом покачал головой.

— Да… вашей работы еще недостаточно. Если наши сотни не подготовятся к тому, чтобы преодолеть путь в положенный срок, — мы придем в Молдову с усталыми ратниками, и у нас не хватит силы завершить дело, ради которого мы выступим.