— А что вы, молодцы, скажете, насчет хвостатой звезды? — спросил Агафангел.

— Да что ж сказать? К добру это. Сперва, было, до смерти испугался я, сроду так не пугался, а батяня Некита и говорит: «Мне хоть бы что!» Как молвил батяня Некита такие слова, и у меня страх прошел. И он еще говорит, что звезда-то хвост протянула в сторону Молдовы.

Все сидевшие повернули голову и взглянули на Некиту.

Тот молчал, смущенно опустив глаза.

Так гусиный слет на Забытых озерах и огненный меч взъерошенной звезды указали государю Подкове, что пришла пора исполнить самое важное, великое свое решение, и было то в начале месяца листопада 1577 года.

Во вторник на исходе дня, когда солнце уже пошло на закат и красноватыми отблесками заиграло на узких окнах церкви, видневшейся на холме, вдалеке от Острова, прибыл Никоарэ со стороны Больших Лугов, как о том уведомили братья Гырбову. А сопровождали его светлость дед Петря Гынж, дед Покотило, капитан Козмуцэ Негря, дьяк Раду и четыре запорожских воина гетмана Шаха.

В тот же вечер под ясным небом у лагерного костра собрались вокруг гетмана сотники, пятисотенные и старые воины — те, что должны были вести за всадниками запасных коней и телеги со съестными припасами, кожухами и кузнечным инструментом. Держали совет, внимательно слушая последние распоряжения гетмана Никоарэ. А потом все встали и подняли чаши с медом за успех государя и успокоение души любимого князя Молдовы Иона Водэ. В ту же ночь четверо запорожцев, посланцы гетмана Шаха, поскакали в Большие Луга с приказами его светлости Никоарэ Подковы.

С Острова молдаван должны были подняться тридцать сотен с двумя стами сорока пятью телегами. А гетман Шах, как о том ранее договорились, обязался выступить с сорока сотнями и в обозе иметь триста сорок подвод. Уже давно установили и пути для отрядов, и рассчитали на любую погоду время следования и роздыха; места прибытия определили разумно — чтобы не сеять страха среди жителей. Гетман Шах должен послать вперед пять сотен в Лэпушненский край, лежащий у пределов ногайского Буджака, для захвата речных переправ. Есаулом над пятью сотнями разведчиков был поставлен Григорий Оплетин из станицы Раздельной, муж молодой еще, но весьма разумный, свободно изъяснявшийся на всех пяти языках, на коих говорили в этом Придунайском крае.

Впереди войска государя Никоарэ Подковы шел к броду Липши отряд из четырех сотен под началом капитана Козмуцэ, который хвастал, что он тоже силен в языках — изъясняется по-турецки и даже знает персидский; вот только китайского еще не одолел, и с китайцами пока говорить не может.

Накануне выступления с Острова молдаван Никоарэ до позднего часа говорил с дедом Елисеем Покотило, советовался, как послать скорую весть во Вроцлав, к другу своему Иакову Лубишу Философу, чтобы от него пошел потом по Бугу и Днестру, через купцов и возчиков, по селам и городам, тайный слух: ногайцы-де думают распустить по Речи Посполитой грабительские загоны, а запорожцы выходят на защиту Украины, ибо они всегда держат сабли наготове и грудью встают на защиту христианства и мирных тружеников.

Было решено отправить в ту же ночь на такое важное дело самого Елисея Покотило. Пятисотенный отряд, состоящий под его началом, встретит потом своего есаула на Буге, в месте, называемом Овчары. И там будут ждать его также Младыш Александру и Алекса Тотырнак с другими четырьмя сотнями, и они должны наладить связь: слева — с Григорием Оплетиным, а справа — с капитаном Козмуцэ.

Когда гетманы прибудут в Яссы, три эти отряда, дойдя до рубежа, займут пути в Валахию, Семиградье и Речь Посполитую и будут ловить бояр, выбирая для государева суда по списку, имеющемуся у каждого сотника, капитана и есаула; задерживать предписывалось тех, кто во главе с пыркэлабом Иримией предал родину и господаря в лето 1574 года. Дьяк и Козмуцэ Негря заранее подготовили списки, и каждый боярин, в пути ли сущий, в своей ли усадьбе обитающий, поневоле должен был откликнуться на призыв, словно на страшном суде.

— И еще остается одно, дед Елисей, — тихо и печально проговорил Никоарэ Подкова. — Решить надо, что нам делать с ямпольским боярином. Считал я его своим человеком, но теперь уж не верю ему. Хорошо, коли я ошибаюсь, но возможно, что повинен он в предательстве. А коли так, нельзя оставлять его в Ямполе, ибо оттуда легко подать весть в Яссы или ляшским панам, паны же, как известно, не жалуют меня. Пусть схватят его наши люди и приведут ко мне.

О многом еще толковали господарь Никоарэ и дед Елисей; когда все вырешили, Покатило пошел собираться в дорогу. Вскоре старик подъехал к шатру верхом на коне в сопровождении двух молодых ратников. Все трое спешились и поклонились господарю.

Никоарэ подошел к старику и на прощание облобызал его.

— Счастливый путь, дед Елисей.

Старик вскочил в седло и снова поклонился.

— Дай тебе бог здоровья, государь. Да увидят тебя Яссы с мечом правосудия.

Всадники отъехали. Никоарэ долго стоял, охваченный внезапным чувством одиночества. Он взглянул на север, где Малый Воз[62] неспешно передвигал свои звезды. На западе выглянул над землей лунный серп, озаряя древние курганы. Близилась полночь. Небо прояснело, ветер утих, казалось, он устало прилег на покрытые изморозью поля.

В вышине раздались крики диких гусей, тянувшихся с юга к полночной звезде в поисках еще одного спокойного ночлега на недавно оставленных озерах. Подняв глаза, Никоарэ заметил высоко в небе комету; оттуда от своего зенита, она начнет движение на запад. И Никоарэ глубоко вздохнул, как вздыхают от счастья, когда осуществляется заветное желание. Он опустил голову, лица его коснулось теплое дуновение. То был юго-западный ветер, прилетевший с берегов Молдовы, откуда весной пришла к нему весть любви и печали.

Никоарэ сбросил у костра вильчуру и долго бродил между землянками своих воинов, потом вышел в луга, где уже не слышно было лагерной суматохи и гомона голосов.

До слуха его долетали лишь призывы крылатых путников, раздававшиеся в поднебесье, ласково овевал его струннозвенящий теплый ветер, и таинственно мерцал в уголке неба огненный меч кометы.

Поздно вернулся Подкова в табор; у костра стоял Иле и подбрасывал в него хворост. Гетман опять сел у огня и погрузился в мысли о грядущем.

Наконец он вошел в шатер, оставив откинутой полу у входа, чтобы до постели его доходили свет и тепло горящего костра. Он лежал, опираясь на локоть, и слышал, как бьется его сердце. Ему отчего-то все вспоминалась старинная песня, слышанная в детстве. Напев звучал у него в ушах, но слова не приходили на ум. Потом одно за другим с его губ полились слова, он произносил их для себя одного. Но у Иле, сидевшего у костра, был тонкий слух. Он тотчас разобрал их:

Иле тоже замурлыкал эту песню, подыгрывая себе на кобзе.

«Так и гетману нашему не суждено уж расстаться с битвами и ратными делами. Еще в юности связал он с ними свою судьбу, а теперь коснулся его волос осенний иней».

И тихонько Иле выводил:

— Еще не пришла, друг Иле, старость, — громко проговорил Подкова из шатра. — Спой лучше другое. Спой мне, Иле, песню про жар-птицу.

— Сейчас, государь, — глухо отвечал Иле.

По мнению его, коварны были слова этой старинной песни. Но он все же заиграл на кобзе и запел негромко, как и полагалось в поздний ночной час. Огонь угасал, и уголья подернулись сизым пеплом.