— Она… — голос Куинси был едва различим. — Умерла, — выдавил он.

Сердце Трумэна сильно ударилось о ребра. Его разум затянуло обратно к другой грозовой ночи. Тогда он зашел в дом матери и нашел брата, стоявшего с окровавленным ножом над телом мужчины, развалившимся поперек полуобнаженного тела матери. Он проглотил подступившую к горлу желчь. Боль и ненависть вели борьбу между собой. Трумэн наклонился и проверил пульс, сначала на ее запястье, а потом на шее. Все в желудке перевернулось. Разум передернуло, когда он посмотрел мимо своего брата на детей на матрасе.

— Это твои дети? — выдавил он.

Куинси покачал головой.

— Мамы.

Трумэн пошатнулся назад и почувствовал, как открываются раны, сдирается кожа и начинает кровоточить. Его братья и сестры? Живут такой жизнью?

— Что за черт, Куинси? — он пересек комнату, поднял малыша и прижал его подрагивающее от слез тело к своему. Сердце пронзила боль. Он присел возле малышки и потянулся к ней тоже. Она обхватила дрожащими ручками его шею и начала цепляться за него всей своей небольшой силой. Они оба были очень легкими. Он еще не держал детей, ведь когда родился Куинси, ему было всего 9 лет.

— Я здесь уже шесть месяцев, — закипал от ярости он. — Ты не думал сообщить мне, что у мамы есть еще дети? Она хотела им такой же проклятой жизни? Я бы мог помочь.

Куинси усмехнулся.

— Ты сказал мне… — он закашлялся и прохрипел так, словно он был на последнем издыхании. — Да пошел ты.

Трумэн посмотрел на брата, уверенный, что тот был охвачен яростью.

— Я вытянул тебя из чертового наркопритона через неделю после того, как вышел из тюрьмы, и пытался тебе помочь. Я разрушил свою жизнь, пытаясь защитить тебя, идиот. А ты послал меня на хрен и залег на дно. Ты никогда не упоминал, что у меня есть сестра и... — он взглянул на ребенка, не имея понятия, мальчик это или девочка. Жидкие растрепанные рыжеватые волосы, покрывали маленькую головку.

— Брат. Кеннеди и Линкольн. Кеннеди, не знаю, может два или три года? И Линкольн… Линкольн мальчик.

Их идиотка-мать и имена, даваемые в честь президентов. Когда-то она сказала ему, что главное — иметь незабываемое имя, так как у них была незапоминающаяся жизнь. Кстати, говоря о самоисполняющихся пророчествах, которым мать дала начало своими словами. Поднявшись на ноги, скрипя зубами, в промокшей под дождем одежде, которая теперь была покрыта еще и мочой от их заполненных памперсов, Трумэн не пытался даже скрыть своего отвращения.

— Это же дети, ты, сволочь. Ты не мог привести их в порядок и позаботиться о них?

Куинси повернулся, угрюмо глядя на их мать, показывая Трумэну еще более глубокое отвращение от жалкой жизни брата. Малыш перестал плакать, когда он начал его поглаживать по спинке. Кеннеди смотрела на него большими, влажными от слез карими глазами, и тут он осознал, что должен сделать.

— Где их вещи? — Трумэн осмотрел грязную комнату. Он заметил несколько грязных пеленок выглядывающих из-под жалкого одеяла и поднял их.

— Они родились на улице. У них даже нет свидетельств о рождении.

— Ты что, прикалываешься надо мной? Как, мать вашу, они выживали все это время? — Трумэн схватил рваное одеяло, которое пахло смертью, и завернул в него детей, направляясь к двери.

Куинси развернулся всем своим изможденным телом и поднялся на ноги, встречаясь взглядом со своим братом, который возвышался над ним своими шестью футами и тремя дюймами.

— Ты не можешь оставить меня здесь с ней.

— Ты сделал свой выбор давным-давно, братишка, — сказал Трумэн холодным тоном. — Я умолял тебя отказаться от наркотиков, — он перевел взгляд на женщину на полу, неспособный думать о ней как о своей матери. — Она испортила мою жизнь, и она, бесспорно, испортила твою жизнь, но будь я проклят, если позволю испортить им жизнь. Кошмары, которые преследуют Гриттов, прекратятся здесь и сейчас.

Он натянул одеяло поверх детских голов, чтобы защитить их от дождя и открыл дверь. Холодный, влажный воздух, ударил по его рукам.

— А что делать мне? – заявил Куинси.

Трумэн последний раз окинул взглядом комнату, чувство вины и злости поглотило его. На каком-то уровне, он всегда знал, что должен был прийти сюда, но надеялся, что до этого не дойдет.

— Твоя мать лежит мертвая на полу. Ты позволил своим сестре и брату жить в нищете, и тебя интересует, что ты должен делать? Прекратить колоться.

Куинси отвернулся.

— И кремируй ее, — он переместил младенцев, достал бумажник и кинул пачку наличных на пол, потом сделал шаг по направлению к двери. Поколебавшись, он шагнул, обозленный на себя за то, что недостаточно сильный, чтобы уйти и не оглядываться назад.

— Когда ты завяжешь с этим дерьмом, ты знаешь, где меня найти. До тех пор я не хочу, чтобы ты находился рядом с детьми.

Глава 2

Предполагалось, что Писфул Харбор, должен был стать чистым листом для Трумэна. Мост в Писфул Харбор отмечен как линия между старой жизнью и новой. Но сегодня ночью, пересекая мост, прошлое цеплялось за него в виде младенца, крепко спящего на его плече, и малышки, сидящей рядом и дремавшей, облокотившись на его руку. Только эти дети, не были частью прошлого, но он был чертовски уверен, что станут частью его будущего. Злость на мать и брата тугим узлом стягивала его внутренности. Злость на себя за то, что не знал о существовании Кеннеди и Линкольна, жизнь которых действительно испоганена, если принимать во внимание сложившиеся обстоятельства. Даже задумываться не хотелось о том, что эти дети пережили, хотя, возможно, их мать перестала колоться, на время пока была беременна, так же как было с Куинси. Тогда она продержалась всего лишь неделю после рождения Куинси, а далее снова нырнула в преступный мир.

Придерживая младенца на плече, он схватил пеленки, отстегнул Кеннеди от сиденья и взял на руки.

— Давай, принцесса.

Малышка прижалась к его шее и тихо вздохнула, пробудив глубочайшие чувства, которые, как он думал, умерли много лет назад. Накрыв детей тонким одеялом, чтобы защитить от дождя, который уже только моросил, Трумэн отнес их в свою скудно обставленную квартиру. Он понятия не имел, что делает. Последнее чего хотелось, это разбудить детей и запустить заново фестиваль слез. Но дети отчаянно нуждались в купании и смене памперсов, которые, должно быть, готовы были взорваться. Он отнес их в спальню и положил Кеннеди на кровать. Ее маленькие глазки внезапно открылись, и темные густые реснички запорхали над щечками. Личико поморщилось, губки дрогнули вниз, а бровки едва заметно нахмурились. Малышка начала хныкать, и он снова притянул ее к себе.

— Шшш. Шшш. Шшш. Все хорошо. Я с тобой, — Трумэн сел на край кровати, на одном плече держа брата, на другом — сестру. Кеннеди продолжала хныкать, каждым отчаянным звуком задевая струны души так, будто там скребутся кошки. Мельком увидев свое отражение в зеркале, впервые за это время, Трумэн попытался взглянуть на себя чужими глазами. Тату покрывали руки, от кисти до плеча, и обвивались вокруг шеи от основания до подбородка. Он не брился в течение недели, может дольше, а темные, намокшие под дождем волосы, прилипли к голове.

Он знал, что мог быть жестоким, и даже, возможно, относился с холодностью к некоторым людям, но это его никогда не заботило. Не зная о существовании этих детей до сегодняшней ночи, он задался вопросом, выглядит ли он жутко в глазах младшей сестренки? Это заставило его внутренности болезненно сжаться новым и совершенно необъяснимым для него образом.

Положив малышку на кровать и отодвинув волосы с ее лица, он надеялся, что Кеннеди не увидит в нем плохого парня. Она подняла головку, и ее глазки наполнились тревогой, которую ребенок не должен испытывать в ее возрасте. Трумэн заставил себя улыбнуться, чтобы ослабить ее страх, зная, что ситуация, свидетелем которой стала сегодня девочка, лишь верхушка айсберга жуткого дерьма, которое она испытала в своей короткой жизни.