С приходом нового года его больно ударила, ошеломила мысль о том, что пришло время уплаты карточного долга Кноррингу. За все восемь месяцев со дня отъезда на Кавказ он прожил тысячу рублей, часть из них проиграл. А один только карточный долг составляет пятьсот. Пусть на нем висит в России банковский долг, пусть висят другие долги, но этот хуже всех, потому что исполнились сроки. Каково будет его положение, когда он приедет, добившись наконец, после всех мытарств, зачисления на военную службу? Кнорринг подаст ко взысканию, и начнутся унизительные сцены: начальство призовет его и станет допрашивать, почему он не платит, и требовать, ибо как можно не уплатить, это задевает честь военнослужащего…

Его лихорадило от этих мыслей. Казалось — возвращается нервная горячка. По привычке, воспитанной в детстве, он стал искать забвения и поддержки в молитве. Прочитал «Богородицу», «Милосердия двери» и «Отче наш». Но, минуя текст молитв, он обращался к богу и просил помочь ему в тяжком его положении, избавить от унижений и печали. Молитва было успокоила его, однако ненадолго. Он до поздней ночи ворочался в постели, ибо трезвая мысль говорила ему: что же такое может случиться, чтобы он мог не платить долга или найти денег? Ничего такого случиться не может. И тогда он уже бессмысленно, как ребенок, твердил в отчаянии и в надежде: «Господи, помоги мне… господи, помоги мне… господи, помоги мне…» — и от этого однообразного повторения заснул.

Он встал бледный, с чугунной головой. Кое-как с Ванюшей позавтракали, и Ванюша побежал на почту. Лев Николаевич с безразличием смотрел в окно. Бегали куры. Победно кукарекал петух. Сладко потягивалась большая лохматая собака. Простейшее, буколическое существование. Быть может, смысл именно в нем? Все несчастье — от разума, от суетности желаний. В небе плыли легкие облачка. На этот раз он не любовался ими, наблюдал мрачно, с безнадежностью. Вся жизнь — суета. Соседка, навещавшая его в последнее время, остановилась возле окна. Он толкнул створку, пахнуло свежестью утра. И во всем облике соседки, Шурочки, в румяном лице, белой шее — девичья свежесть.

— Скучаете? — сказала она. — Все дурное минуется. Право… — И улыбнулась, повернув голову, чуть изогнувшись, смеясь глазами.

Брякнула дверь — неповоротливый Ванюша с конвертом в руке. Соседка легкой походкой пошла прочь. Лев Николаевич вскрыл конверт. Вытащил письмо и с удивлением — разорванную бумагу: это был его вексель Кноррингу. Руки его задрожали. Он стал читать письмо брата. Николенька писал, что этот разорванный вексель принес Садо. Он отыграл его у Кнорринга. В последние дни Садо играл с удивительным успехом, и это при своем незнании счета и записей! Итак, Левочка свободен от своего долга. Садо ликует, вне себя, счастлив, что отыграл вексель, и много раз спрашивал, будет ли он, Лев, обрадован. «Я его очень за это полюбил. Этот человек действительно к тебе привязан», — писал Николенька.

— Вот так-то, Ванюша, Иван Васильевич! — закричал Лев Николаевич, смеясь. — Та-ак, друг Суворов, генералиссимус! Тот был Александр, а ты зовешься Иван, да это несущественно. Мы победили, и враг бежит… Свободны от долга! Есть бог на небесах!.. Только не убивай меня, Ванюша, произношением французских слов!

Да, планета повернулась на оси ровно на сто восемьдесят градусов. Ночь сменилась ясным розовым утром. Он тут же сел за стол и, отчитавшись перед тетенькой Ергольской в событиях, попросил, если не очень дорого, купить в Туле и переслать ему для подарка кунаку шестиствольный пистолет и коробочку с музыкой. Он был доволен. На радостях готов обнять целый свет. А верного Садо — в первую очередь. Кунак есть кунак. Да, друзья мои, кунак — это кунак!

Давно он не испытывал такого подъема духа. Он не отходил от стола. Заново написал о юродивом. Получилась отдельная глава: «Гриша». Она нравилась ему. Была еще одна глава — очерк, написанный ранее: об охоте. Он поправил, переписал свой очерк и так и назвал: «Охота». А в голове вновь роились картины, приезд Сонечки Колошиной, музыка и яркий свет, волнение, бал, милое улыбающееся личико, праздничность во всем… Но с этой переделкой романа была пропасть работы.

Утомленно положил руки и голову на стол и замечтался. Он мечтал о том, как будет жить с тетенькой Татьяной Александровной в Ясной. Он женат, жена у него милая, добрая, непременно добрая и любящая, и у них дети. Дети играют на лужайке, среди больших деревьев, доносится их гомон. Откуда-то слышится голос: «Запрягай!» И степенно выходит из-за угла дома кучер.

Он читает тетеньке романы, и они подолгу разговаривают. Она ласкова с его женой и детьми. Дела идут хорошо, все здоровы. Наезжает милая сестра Шушка, и тоже с детьми, и ожили аллеи, и дом полон веселыми звенящими голосами. Шум, игры… Вновь расцвела Ясная. Все счастливы. И особенно тетенька. С ними живет и Николенька. Он старый холостяк, уже полысевший, по-прежнему умный, добрый и благородный; фантазия его столь же неистощима, как в былые годы, и он рассказывает своим племянникам, как рассказывал братьям, удивительные сказки, и те слушают затаив дыхание.

Лев Николаевич заново переживал жизнь прежнего своего дома, только теперь он был уже не ребенком, а отцом. Он упивался повторением жизни, шествием ее как бы по второму кругу. В этом рисовавшемся ему бытии было нечто идиллическое, нечто от вечного круговорота, но это была жизнь, какой она и должна быть: здоровая, радостная и деятельная.

Лишь мысль о Сереже и Мите омрачала его. Она разрушила его мечтания. И он вновь сел писать Сереже, ибо и тут был упрям. Он поздравлял Сережу с прошедшими и будущими праздниками, но надеялся вскоре поздравить с главным праздником — женитьбой. Например, на Канивальской.

Льву Николаевичу помнилось, что у генерал-майора Канивальского, у которого бывал Сережа, три дочери. И все не замужем. И все три — прелесть. Положим, черты каждой в отдельности он забыл. Они и рисовались ему как некий обобщенный образ. Кажется, Сереже более других нравилась младшая. Но это все равно, решил он. Сережа сам рассудит. Лишь бы он порвал с цыганкой Машей и женился на девушке своего круга.

В письме он нарисовал ту же картину семейной жизни, какая только что мечталась ему. У Сережи жена, дети… Словом, он наталкивал Сережу на мысль…

Что же касается Митеньки, то Льва не так тревожила болезнь Митеньки, как дружба его с Костенькой Иславиным. Такая дружба хуже всякой болезни, потому что Митенька — наивный ребенок, а этот ловок, любит руководить и может сбить с толку, как он пытался сбить с толку и, во всяком случае, отравил ему, Льву, все восемь месяцев его жизни в Петербурге.

Николенька прислал пятьдесят рублей, и Лев Николаевич стал готовиться к отъезду. Шурочка сделала плов с бараниной и позвала его отведать. Он послал Ванюшу за вином и конфетами. И он сидел вдвоем с молодой женщиной, и они пили вино и настойку, приготовленную хозяйкой. И так случилось, что Шурочка стала его ласкать, обнимая за шею, и приговаривала, запрокинув лицо:

— Мой бедненький, мой мальчик…

И они забылись. На рассвете, горячая, сонная, она сказала:

— Останься. Хотя бы на время. Не уезжай…

Он ответил, что если бы сейчас отказался от участия в военных действиях, то был бы не мужчина, а тряпка и она сама не уважала бы его.

— Храни тебя господь, — сказала она, прижимаясь. И перекрестила его.

Они с Ванюшей отправились на лошадях по Военно-Грузинской дороге, которая в эту зимнюю пору выглядела суровей, как бы мрачней, нежели в октябре, когда они ехали в Тифлис. После короткого отдыха во Владикавказе свернули на Моздок и уже двенадцатого января были там, а через двое суток — в Старогладковской. Николеньку Лев не застал, да и не рассчитывал застать: тот вместе с отрядом из двадцати четырех орудий, двенадцати сотен кавалерии и одиннадцати батальонов пехоты выступил девять дней назад из крепости Грозной в глубь Чечни. Во главе всего воинства стоял князь Барятинский, ныне не «исполняющий должность», а командующий левым флангом. Была и еще новость: командиром 20-й артиллерийской бригады вместо генерала Граматина стал полковник Лев Федорович Левин.