— Холодина! Ужасть! По всем конечностям охаживает! Война, знать, и на природу повлияла. Как ты думаешь, товарищ доктор?

— Белоказаки бешеные, хотя носы-то померзли за четыре дня!

— Шкуро били, Мамонтова били, а эти волки еще лютей!

Глухой голос из угла:

— Раненый зверь — он всегда лютей! У него ноет-свербит в нутре, он и мстит.

Если в иные минуты искусство Ильи было всего лишь искусством костоправа, то другие его операции, мгновенные, рискованные, оказывались на грани той магии, которая в условиях мирной, большой, хорошо оборудованной клиники вызывает шум и приносит хирургу почести.

Раненые поступали непрерывно, их не устраивали, их клали куда попало. А убитые…

Ночь шла над усталой землей, над стонущими курганами и неправдоподобно скачущими в предрассветной мгле всадниками, которые прочерчивали своими тенями светлеющую черту горизонта и грохались о промерзлую глину. Те, что выживут, будут впоследствии плакать от звуков «На сопках Маньчжурии», а сегодня они бредят, валяясь на койке или на полу сырого барака, рядом с мертвецами, которых не успевают выносить, среди крови, плевков, и в спертом воздухе над ними склоняется белый халат в красных пятнах, и мягкие сильные руки полусумасшедшего бессонного доктора мнут, тискают, стараясь задержать убегающую жизнь.

Где-то текут теплые реки, и плещет море, и дремлют в озерах крупные сомы. И медленно, тихо шелестят облака над горами, над проливами-заливами и каким-нибудь Константинополем…

Примолкли пушки, и самого боя на расстоянии не слышно было. Стороной промчались кони по мерзлой земле, мелькнули в порозовевшей дали всадники, пригнувшиеся к лошадиным гривам. Санитарные повозки едва пробирались по взрытой земле, раненые были полузамерзшие. Утро пришло жестокое, студеный ветер леденил кровь, и когда Илья выскакивал из барака, кожу на лице сковывало мгновенно. Санитары и повозочные, полуобмороженными руками стаскивая раненых, злобно матерились.

День ли, два ли длился бой… Конники спешивались перед деревянными строениями, с налету занятыми противником, а оттуда — пулеметные очереди. Позади белоказаков расстилалась голая степь с этой ужасающей вьюгой-гибелью, вот и держались до последнего за каждый дом.

Всему приходит конец. Затишье, которому не верилось. Белых оттеснили словно бы за черту жизни — в степь. Измученная и опустошенная конная группа противника по бескрайним снегам отступала в направлении к Среднему Егорлыку.

Ввалился, тяжело дыша, Фонарев. Прошел между ранеными, ища своих.

— Ты кого-нибудь оставь за себя, — сказал Фонарев. — Я звал тебя, а ты нейдешь.

Илья посмотрел на него удивленно. Фонарев махнул рукой.

— Говорю, комиссия такая назначена, Не знаешь, что ли?

С членами обследовательской комиссии Илья встретился в штабе ударной группы. В комиссии был и тот офицер Паничев, перебежчик, который вчера лупил красных, а сегодня с тою же охотой — белых. Молча они отправились на поле боя, в степь. Там уже пробирались по снегу какие-то люди.

Повсюду, сколько хватал глаз, — разбросанные тела. Кто — лицом в снег, кто — раскинув руки, глядя безответными глазами в присмиревшее небо; иные — лежа на боку, скрюченные, словно утомленные борьбой с тяжелыми сновидениями. Одного пуля догнала, другого мороз повалил. Здесь из-под снега торчит рука, там — нога, половина туловища… Ветер несколько поулегся. И над всем — бесконечность мертвого покоя. Из какой ветхой книги, из какой летописи это? И есть ли за горизонтом земля, по которой не разбросаны трупы?

Илья едва не наткнулся на молодого казака с открытым посиневшим лицом и русым чубом, шевелившимся от дуновения морозного воздуха. Юные застывшие черты вопрошали. О чем? И сколько Илья ни вглядывался — молодые лица вчерашних мальчишек. Были, тут кое-где и свои, красные казаки с звездочкой на шапке-ушанке, вырвавшиеся вперед и подбитые на скаку вместе с конем. Конские туши, в иных случаях придавившие вчерашнего неутомимого всадника, чернели на снегу, вздымались, словно порождение того же бессвязного сна.

Трудное, тяжкое чувство стеснило грудь Ильи. Ах, скорей бы выбраться! Если это и есть — истина, то как же нелегко ее согласовать с недавними его мыслями о добре, о долге жить для других… И почему за истиной должно тянуться столько жертв? И как разделить вину между всеми обыкновенными людьми, виновными разве лишь в молодости своей и незнании?

Степь дышала ему в лицо, и он забыл, зачем пришел. Снег да небо, морозный восходящий день — выбраться, только выбраться!..

Рассудок сказал ему: надо радоваться — победа! И верно. Могло быть хуже. Тут выбора нет.

Холод пронизал его от ног до головы. Он встряхнулся. Пошел к своим, где проваливаясь в снегу, а где перешагивая через трупы и обходя конские туши — одну с втянутым, другую с раздутым брюхом и лоснящейся шерстью.

День прошел в подсчетах, в складывании мертвых цифр. Солнце, утопленное в нахлынувших облаках, не слало ни луча. Илья, как и его спутники, проголодался, промерз до костей. Паничев заметил его, сказал:

— Около пяти тысяч убитых и замерзших. В иных местах чуть не навалом лежат. И тысячи две лошадей. Ничего себе жатва? — И сощурился, оскалив зубы. Настроения его было не понять.

Проходя мимо землянки, где, по его приметам, должен был находиться Фонарев, Илья заставил себя уторопить шаг. Не хотел он встречи с Фонаревым и его речей.

Фонарев учуял его приближение. Пряча в сукно башлыка обветренное лицо, вылез на свет божий.

— Зайдем, старина, не гнушайся, — отрывисто сказал Фонарев. — Ты угощал меня, сегодня я угощаю. Думали у казачишек водкой разжиться, да где там! Пустые фляги. Интендантский работничек пожаловал. На двоих по глотку хватит. Когда еще до своей полевой хирургии доберешься!

Землянку кое-как обогрели. Илья за годы привык: сколько бойцы ни жалеют своих и как ни жестока бывает схватка, найдут смешную сторону и в этом страшном деле. Так и сейчас делились наблюдениями последних дней: один боец чуть не целый день от своего коня увертывался — шут знает, что встряло в лошадиную башку, но только лошак все вертелся вокруг себя, норовя хозяина укусить; другой своего принял за чужого и уже хотел жмакнуть, да тут доброй памятью осенило… И Илья несколько отогрелся душой. Победа! Что бы с тобой сделали, доктор, те молодые казаки, взяв тебя живым?

А где она — причина всех причин — зараз не выведаешь.

Фонарева начальство дергало через посыльных, но он, прополоскав горло, все же пошел проводить Илью. Стало так тихо — невозможно было представить себе, что война не кончилась. Фонарев был задумчив, он устал за эти дни и отощал — не из-за нехваток, нет, кусок в горло не шел.

Издали они увидели Паничева, тот сделал знак рукой. Фонарев повернул обратно, а Илья, делать нечего, приостановился. И пошел с офицером рядом. Паничев заговорил об итогах обследования, а в глазах — неужто льдинки-слезы? Да думается, от мороза…

— Такого итога я давно не видел, — сказал Паничев и провел ладонью от лба к подбородку. Возможно, он проверял, не обморожены ли щеки.

— Никто из нас попервости не знал, чем будет гражданская война, — продолжал Паничев. — А все началось с августа 1914 года, с мировой войны, с безумия и глупости тогдашних правителей. Ворота в пропасть открыли, сволочи!

— Для одних — в пропасть, для других нет, — сухо сказал Илья.

— Кто это «одни» — написано в небесах, — заметно удерживая дрожь, с вызовом да и с отчаянием ответил Паничев. — Полегло много с обеих сторон. А мертвому все одинаково. Он обрел свой рай. — И, помолчав: — Одни воевали и полегли, другие того и не нюхали, а поднимаются наверх. Я знаю, думать не время, надо кончать войну и выползать из разрухи. Но смею вас уверить, молочных рек в ближайшем будущем не предвидится.

Илья не стал спорить.

Придя домой — полевой госпиталь стал его подвижным домом, — Илья чуть разбавил водой спирт и выпил залпом. Огнем обдало, прошло по жилам. Он пошел между ранеными. Кому одеяло поправил, кому подушку, с кем поговорил шепотом. И лег. Снилась степь, зимние ухабины и кровавые пятна на разбухшем снегу, и темное смятение, что колотится в груди.