Его подозрительность была столь велика, что сразу же настораживала. Всякий раз, прежде чем ответить Балестрини, он поджимал свои тонкие губы и долго думал. Балестрини такой реакции ждал и с первого же вопроса озадачил противника. Адвокатом у Саворньяна был депутат парламента Педринис, энергичный старик со зловещим лицом. Оба они, часто переглядываясь, слушали сейчас пленку, на которой был записан голос Эрманно Саворньяна, беседовавшего со своими высокопоставленными друзьями. Пленку Розанны Паскуалетти. Зазвонил телефон. Едва Балестрини понял, кто говорит, он знаком показал служащему прокуратуры, что должен на минуту отлучиться, и поспешил в канцелярию. Несколько секунд спустя зазвонил телефон на столе у секретаря, тот взял трубку и протянул ее Балестрини.

— Балестрини слушает.

— Теперь вы можете говорить?

— Простите, что попросил вас перезвонить, но я вел у себя допрос.

— Понятно, понятно. Буду краток, чтобы не отнимать у вас драгоценное время.

— Отлично, — сказал Балестрини и услышал в трубке шелест бумаги.

— Итак, хорошая новость. Девушка с вероятностью до девяноста процентов застрелена из того же пистолета, что и Гуидо Паскуалетти. Потом, если понадобится, объясню, почему я так считаю.

— Продолжайте.

— Кроме того, детали убийства в обоих случаях совпадают. Один-единственный выстрел с близкого расстояния, примерно с метра, прямо в сердце. В случае же с Де Дженнаро убийца стрелял из пистолета более мелкого калибра — 7,65. Три выстрела, из них один смертельный, произведенные, по-моему, куда менее опытной рукой. Другие подробности…

Самой удивительной подробностью было то, что для убийства Де Дженнаро выбрали «куда менее опытную руку». А может, и в этом они руководствовались своей особой логикой, подумал Балестрини, возвращаясь в кабинет. Пленка уже кончалась.

— Итак, господин Саворньян? — сказал он, подперев подбородок рукой.

После бессонной ночи Балестрини чувствовал себя совершенно разбитым. И в то же время чересчур взбудораженным, давал себя знать выпитый кофе, под конец он уже перестал ощущать его аромат и вкус. Допрашиваемый уставился на него, подавшись немного вперед и сузив глазки-буравчики.

— Узнаете свой голос в прослушанных записях?

После короткого молчания граф Саворньян пожал плечами и пробормотал:

— Похоже, голос мой, — и снова умолк, словно обессилев от столь важного признания. — Или же… или же тут очень хорошее подражание.

— Я бы сказал — превосходное. Кроме двух-трех профессиональных телеактеров я знаю только одного человека, достигшего подобных высот, но он сидит под надежной охраной в «Реджина Чёли». Право же, вы можете установить истину и иным путем. Прослушав разговоры, вы, очевидно, узнали своих собеседников… или же кто-то имитировал и их голоса?

Формально это можно было и не считать вопросом, и Саворньян не счел себя обязанным отвечать. Балестрини окинул взглядом шкаф, все еще хранивший следы взлома.

— Вы знали некоего Гуидо Паскуалетти, жителя Рима, бывшего агента СИДа, убитого две недели назад?

— Нет, — сухо ответил Саворньян и продолжал отрицательно качать головой, когда в этом уже не было никакой нужды.

— Понятно. Жаль, что были украдены две другие пленки с записанными отрывками разговора между вами и Паскуалетти, поэтому не…

— Надеюсь, господин судья, что вы не вознамерились таким путем… — вмешался адвокат, он же депутат парламента, но Балестрини его остановил, резко вскинув руки.

— Упаси меня господь, господин адвокат. Я представляю следственную власть, а она действует на основе фактов, а не предположений. Но эти пленки я в свое время прослушал и уверен, что ваш подопечный отлично знал Паскуалетти и даже отдавал ему приказания. Сегодня я этого доказать не могу, но, поверьте, всеми силами постараюсь такие доказательства раздобыть.

Никакого ответа. Саворньян, правда, начал вдруг потеть, но это могло объясняться и тем, что в кабинете было жарко.

— А теперь перейдем к документам — бумагам и письмам, найденным у вас в квартире вчера во время обыска, — объявил Балестрини, выдвигая ящик стола.

Глазки адвоката и Саворньяна (впрочем, секретарь тоже внимательно следил за происходящим) буквально впились Балестрини в лицо, поэтому он извлекал свою добычу нарочито медленно.

— Начнем с этого… о, да тут перечень расходов, и я бы сказал — довольно основательный! Дата не проставлена… — Балестрини повертел перед собой лист бумаги, словно видел его впервые. — Надеюсь, вы сможете тут кое-что уточнить. Итак, Б. Бе. — миллион двести пятьдесят тысяч лир. Эс. Ри. — миллион. Г. Па. — четыре миллиона пятьсот тысяч лир… Кстати, кто этот Г. Па.?

Саворньян взял листок с преувеличенной осторожностью. Несколько секунд изучал его, а господин адвокат, вытягивая шею, пытался прочесть пометки своего клиента.

— Гм… пожалуй… похоже на мой почерк…

— Если только кто-то не подделал его — и, надо сказать, на редкость удачно, — с откровенной издевкой заключил Балестрини. — Но я спрашивал вас не о том. Я спрашивал о человеке, обозначенном инициалами Г. Па. и получившем от вас четыре с половиной миллиона. Не тот ли это Гуидо Паскуалетти, о котором мы сейчас вспоминали?

Адвокат всем своим видом красноречиво дал понять, насколько нелепо задавать подобные вопросы… Балестрини даже не взглянул в его сторону, и адвокат решил, что его старания пропали даром. Тем временем граф Саворньян наконец пришел к выводу, что не помнит, к чему относится эта запись. Быть может, он ее и сделал несколько лет назад, а потом забыл этот листок среди других бумаг. Во всяком случае, Г. Па. может быть кем угодно, только не Гуидо Паскуалетти, с которым он вообще незнаком.

Час спустя, когда Балестрини, уходя, запирал кабинет, появился Джиджи Якопетти.

— Ты был на аудиенции? — с улыбкой спросил Балестрини и ощутил на себе настороженно-пытливый взгляд, которым окидывают человека, перенесшего тяжелую болезнь.

— Только-только оттуда. А ты чем занимался?

— Да вот закончил допрос одного аристократа, который мне хотелось бы продолжить в тюрьме, если только смогу его туда упечь.

— Все в связи… с делом Де Дженнаро? — тихо спросил Якопетти.

— Конечно. А Витторио решил, что я уже утомился? — с усмешкой проговорил Балестрини, и ему показалось, что Якопетти колеблется, воспользоваться ли этой случайной встречей для откровенного разговора или же промолчать. Он понимал нерешительность приятеля и в какой-то мере ее оправдывал.

Кому еще, как не молодому, способному, многообещающему Джиджи Якопетти, мог прокурор передать расследование по делу Де Дженнаро, забрав его у неуравновешенного, упрямого, пребывающего в депрессии Андреа Балестрини? В том же, что прокурор именно так и посоветовал сделать Витторио Де Леонибусу, он не сомневался.

— Ну хорошо, Джиджи, привет! Если смогу, выберусь ненадолго за город и…

— Андреа.

— Да?

— Я узнал, что и та девушка, шотландка, которая была гувернанткой в доме Мартеллини, тоже убита.

— Да, кстати, как тебе это нравится? Старика освободили как раз сегодня утром. Два с половиной миллиарда выкупа! Хотя кто знает точную сумму.

— Андреа, при чем здесь сумма выкупа? Послушай… сколько человек уже погибло?

— Откуда мне знать. Тут со счета собьешься!

— Прошу тебя, перестань! Мне не до шуток. Сегодня утром мы с Вивианой говорили об этом новом убийстве. Она тоже очень встревожена.

Балестрини подумал, а что если Джиджи догадывается о свидании в траттории, об их разговоре. И о поцелуе. Теперь, когда он ближе узнал Вивиану, он в этом сильно сомневался. Он устало покачал головой.

— Знаешь, Джиджи, все они погибли из-за пленок. В конце концов этим людям удалось снова завладеть всеми пленками, кроме одной, оставшейся у меня. На всякий случай я заучил ее наизусть… Но передал судебной полиции, предупредив, что, если и она исчезнет, я немедленно предъявлю обвинение виновному или виновным по всей форме.

— Да, но эта шотландка, а она-то какое отношение имела к пленкам?!