— Никто тебя и не собирается разубеждать… К тому же… раз он знал Паскуалетти, было бы, как мне кажется, полезно послушать, что ему известно.
— Витторио, я же тебе сказал: Саворньян будет лишь первым. Я хочу послушать и других, по крайней мере тех, о ком знаю точно. Видишь ли, я рассказываю все это только из уважения к тебе… и учреждению, которое ты представляешь. Можно было бы выслушать и самого прокурора…
— В разговоре с ним час назад я уже упомянул о том, какой оборот приняло расследование…
— Прости, но что, собственно, ты знал?
— Андреа, — нерешительно сказал Де Леонибус, однако Балестрини понял, что его замешательство деланное. — Так или иначе, но до нас доходят… Конечно, твое требование вызвать этих людей — для меня неожиданность. Но даже если бы я и предположил что-либо подобное, то не стал бы говорить об этом со стариком, рискуя вызвать у него сердечный приступ. Однако и… полковник Винья, к примеру?..
— Уже несколько дней не имею с ним прямой связи, — процедил сквозь зубы Балестрини. — Все очень просто: достаточно тебе, Витторио, приказать старшине карабинеров начать прослушивание, и через каких-нибудь полчаса круг замкнется. От старшины до лейтенанта или капитана, а затем и до полковника Виньи, тебя и даже больного, прикованного к постели прокурора — все будут знать больше, чем я.
— Во всяком случае…
— Во всяком случае, шеф не одобряет… и ты, понятно, тоже. Нет, ты, конечно, не одобряешь не потому, что не одобряет он. Просто мнения ваши совпали, так сказать, по тем же самым причинам.
— Каким именно?
«Э, бесполезно ему объяснять», — подумал Балестрини. И даже не обратил внимания на жест тучного Витторио, который, судя по выражению его лица, явно о чем-то догадался и уже громче повторил свой вопрос. Балестрини почти раскаивался в том, что решил поговорить с «другом Де Леонибусом». Он это сделал не по долгу службы, а так, по давней привычке. Согласно правилам судебной этики, следователь прокуратуры обязан держать в курсе дел своего начальника — прокурора. Это означает также, что следователь должен не только проинформировать прокурора, но и выслушать его суждения. Но что если их мнения не совпадут в самом главном?
— Ну, так каким же? — нетерпеливо повторил свой вопрос Де Леонибус.
Впрочем, для Витторио эти правила не имеют силы. Его шеф сидит не на третьем этаже и не в генеральной прокуратуре, а выше. Он восседает во дворце куда более величественном, чем голубое здание прокуратуры с узорчатыми каменными полами. Именно его Де Леонибус сейчас и прикрывает. Голос «того прокурора» не встречался на единственной пленке, которая досталась Балестрини, но «лейтенант» Эрманно Саворньян не раз о нем упоминал.
Внезапно Балестрини понял, что Де Леонибус обращается к нему, и постарался сосредоточиться.
— Нужно все хорошенько обдумать, хо-ро-шень-ко, Андреа, прежде чем ты вызовешь самое настоящее землетрясение, которое, как сам понимаешь, нарушит общественный правопорядок. Это все равно что изрыть целый участок земли в поисках одной золотой монеты.
— Весьма удачный пример из области сельского хозяйства, Витторио. Но хотелось бы знать, согласен ли ты хоть с одним — нужно… вежливо сообщить этим лицам, что прокурор не прочь был бы коротко побеседовать с ними в удобное для них время. И еще вот что — кажется, есть такой пункт: старшие государственные чиновники могут давать показания у себя по месту службы, не будучи обязаны лично являться в прокуратуру…
Де Леонибус не воспользовался нарочито долгой паузой, он по-прежнему сидел хмурый, угрюмый. Балестрини кивнул.
— Все ясно, ты и с этим не согласен?
— Я бы воздержался. По крайней мере в свете…
— О господи, да перестань же! — крикнул Балестрини, вскочив со стула. — Говоришь как на пресс-конференции, черт возьми! «В свете», «обдумать целесообразность», «по мере того как». Давай посмотрим друг на друга повнимательнее, Витторио. Узнаешь меня? Я — Андреа, перед тобой Андреа, Витторио!
— Узнаю, но с трудом, — попытался сострить Витторио, однако Балестрини не принял, не мог принять протянутую ему оливковую ветвь.
— В таком случае с меня довольно! Де Дженнаро умер, и незачем повторять то, что мы говорили, нет, вы, вы говорили, когда он еще был жив, и потом, когда его не стало: «Что ж, он ведь был офицером карабинеров». Он погиб на служебном посту, Витторио! Его пристрелили, а я до сих пор не знаю кто и так и не узнаю, если буду ждать, пока один из множества осведомителей нашей судебной полиции или карабинеров полковника Виньи шепнет мне по телефону имя убийцы. Они убрали с дороги Паскуалетти потому, что у него были эти проклятые пленки, которыми он, похоже, собирался кого-то шантажировать, и по тем же причинам прикончили его сестру.
— Лично я в этом не уверен.
— Мы с тобой, Витторио, не в суде, черт побери! Доказать это я не в состоянии, но наверняка все было именно так. В сущности, она стала лишь третьей жертвой. А вот по пленкам… хотя бы по той, что у меня, достаточно ясно, почему кто-то жаждал ими завладеть. Ну, а то, что эти записанные на пленку разговоры могут кое-кому сильно повредить, доказывают как раз приведенные мною факты. Да-да — могут, и, пожалуйста, не кривись. Между тем суть дела проста — стремясь завладеть пленками, они убивают. Все это совершенно очевидно, а ты прячешься за служебный рутинный порядок.
— Андреа…
Чувствуя, что задыхается, Балестрини замолчал. Только теперь он заметил, что расхаживает взад и вперед по кабинету. Он подошел к столу и оперся о его край.
— Андреа, ты вне себя. Конечно, я понимаю… печальная… да, печальная история с Ренатой…
— Что?
— Прости, но я…
— Рената? При чем здесь Рената? Тогда уж пристегни сюда и нервное истощение, которым я страдал в университете. Видишь, я опять вышел из себя.
— Я хочу сказать, что ты принимаешь это чертово расследование…
— Да-да, близко к сердцу, как и следует его принимать. Ведь я, как тебе известно, еще и помощник прокурора. И если я решил дать делу ход, то только потому, что имею на это все основания. Других мотивов у меня нет, и я не позволю, чтобы мне их навязывали…
Де Леонибус, побагровев, внезапно вскочил со стула, так что Балестрини даже на миг растерялся.
— Не смей намекать, будто я, как ты изволил выразиться, руководствуюсь другими мотивами! Нет у меня иных мотивов, кроме интересов правосудия, и оставь, пожалуйста, этот обличительный тон грошового моралиста.
— Я вовсе не собираюсь читать кому-либо мораль, Витторио. Хочу лишь честно выполнить свою работу. И потому предпочел бы обойтись без твоих нелепых возражений. Ведь ты должен был бы мне, напротив, помочь…
— В твоих необдуманных действиях? Если хочешь знать, Андреа, мое мнение: было бы разумнее передать дело в высшую инстанцию или же поручить его более уравновешенному человеку, скажем Джиджи Якопетти…
Де Леонибус осекся, увидев, как вдруг побледнел Балестрини. Несколько секунд в кабинете слышно было только тяжелое, прерывистое дыхание этих двух недавних друзей.
— Что ты задумал? — прорычал Балестрини, сжимая кулаки. — Что?
— Послушай, Андреа, тебе не кажется…
— Надеешься, что я подчинюсь подобному решению, зная его истинную цель?
— Какую цель? — крикнул Де Леонибус.
Секретарь приотворил было дверь, но тут же закрыл ее, поняв, что его вовсе не вызывали. Балестрини решительно направился к выходу, не глядя больше на Де Леонибуса, который так и остался стоять у письменного стола, багровый от бешенства.
— Надеюсь, потом ты все же поймешь… — начал было Де Леонибус, но Балестрини не дал ему договорить.
— Убирайся ко всем чертям! — в ярости крикнул он, с грохотом захлопнул дверь и прошел мимо застывших в немом изумлении служащих, среди которых был и секретарь Де Леонибуса.
Спускаясь по лестнице и перешагивая сразу через две ступеньки, он едва не сбил с ног майора Бонору, начальника следственного отдела финансовой полиции. У Боноры была скверная привычка хвататься за собеседника или виснуть на нем. Вот и теперь он шутливо остановил Балестрини, обняв его за плечи.