Ничто, пожалуй, не повергает человека в такую растерянность, как попытка осмыслить содержание пьесы, ну, хотя бы комедии, если он опоздает к началу спектакля, пропустит завязку, и все тогда — отношения между персонажами, место и время действия — приходится угадывать по отдельным репликам, делать свои выводы, и зачастую понимаешь все наоборот. Но ведь в театре есть известные условности, всегда повторяющиеся, и они помогают по аналогии разобраться в пьесе. Однако в спектакле, который разыгрывался перед глазами Теодора и за которым он следил, словно из оркестра, не было ни одной известной ему условности, и вводил он королевского мушкетера в какой-то особый мир, о существовании коего тот и не подозревал, — необыкновенный мир, где отношения между людьми казались таинственными и где каждое произнесенное слово требовало от зрителя особых познаний, каких не приобретают ни в лицеях, ни в мастерских художников. Прибавьте еще к этому фантастический пейзаж, дымные факелы, сознание опасности, страх выдать свое присутствие, невозможность пододвинуться достаточно близко, чтобы хорошенько рассмотреть лица, необычность перспективы, с которой зрителю открывалась эта картина, необычность чувств, выражаемых действующими лицами, странный их язык, странный и непонятный вовсе не из-за пикардийского говора…
Присмотревшись, Теодор насчитал на поляне больше людей, чем ему сперва показалось, — человек пятнадцать; пройдя по лучеобразным дорожкам, они собрались в середине полянки, где горели факелы; одни выходили на свет, другие держались поодаль; пожалуй, тут было даже человек двадцать, да еще и с лишним — судя по тому, как хрустел валежник и шуршали ветки кустарника. Нежданный купол высоких деревьев, иголки опавшей хвои, устилавшие землю, странное освещение, изменявшее и лица, и цвет сосновых ветвей, казавшихся серыми, дым от факелов… Жерико не так-то было легко разобраться в этой необычной картине и понять, что перед ним не случайная встреча внезапно столкнувшихся противников, готовых помериться силами, но настоящее собрание, которое идет по правилам, принятым с общего согласия, старик парижанин с Каирской улицы (или человек, выдававший себя за такового); лицо его, освещенное снизу, отчего резко выступал двойной подбородок, приняло выражение строгое и торжественное; шляпу он снял и держал в руке, а другой рукой указывал на того, кому предоставлял слово. Иные фразы не доходили до Теодора, как будто их уносило порывом ветра. Видно было, что между заговорщиками нет согласия; иногда они, казалось, готовы были кинуться друг на друга, и тогда соседи успокаивали их. Сюда, очевидно, сошлись люди разные и по своему положению, и по всем своим повадкам: одни — одетые по-городски, в добротных плащах и в модных шляпах, другие походили на военных в штатском платье; вот этот, должно быть, занимается торговлей, а тот, несомненно, из судейских; остальные были в нищенских и притом разномастных одеяниях, которые в ходу у деревенской бедноты и у городской мастеровщины: картузы с высоким верхом, бесформенные войлочные шляпы, колпаки с кисточкой, широкие сборчатые блузы, а рядом — перепачканная известкой куртка каменщика, кожаный фартук красильщика, плащ пастуха или пелерина кучера, сутана священника. Вон тот, верно, батрак — стоит в деревянных своих сабо и в одном жилете, куртку перекинул через руку — даже и тут боится ее испортить. А вот это кто такие? Несомненно ткачи: люди разного роста и разных возрастов, все в одинаково потертой одежде, у одних вместо плаща накинуто на плечи полотнище грубого сукна, на других — жалкие лохмотья, под стать огородному пугалу. И был тут еще рослый парень в высоких сапогах. Теодор понял, что он говорит от имени судовщиков, которые вот уже несколько месяцев сидят без работы, — от имени тех, кто доставляет торф на плоскодонках в Абвиль или перевозит в плоскодонках по каналу кирпич и строительный камень. Кто же их сытнее накормит: Бонапарт или толстобрюхий Людовик? Но тут тощий низенький человечек в цилиндре с широкой тульей, в батистовом жабо и в плаще с капюшоном возмущенно замахал руками:
— Вот! Вот! Все вы такие! Только и думаете о еде!
Его оборвали. Господин Жубер с вежливой иронией напомнил, что адвокату надо уметь сдерживать себя и не прерывать оратора… народ имеет право… Но адвокат совсем разъярился:
— Народ? В Аррасе ваш народ ждет не дождется императора!
Судовщик что-то крикнул ему на пикардийском наречии. Теодор не понял, но кругом захохотали, хлопая себя по ляжкам. Адвокат из Арраса, судя по его свирепой мимике, должно быть, выходил из себя. С другой стороны полянки кто-то глубоким басом, но неразборчиво подал реплику, которую Жерико не расслышал.
— Надо, понимаешь, по правде сказать, — закричал совсем близко от Теодора какой-то человек, выделявшийся на свету черным силуэтом, — разве найдешь работу, коли в деревнях все как есть ткачами стали?
Право, тут нелегко было поддерживать порядок в прениях. Господин Жубер предоставил слово человеку неопределенного возраста, худому, истощенному, как земля, с которой он сражался всю свою жизнь. На него смотреть было жалко — кожа да кости, и одет он был, пожалуй, хуже всех.
— Да чего там, всё едино — что каруль, что Наполиён… — сказал он унылым и хриплым голосом. — Замордовали народ… дальше некуда…
Бернар, вероятно, знал этого крестьянина — он встал рядом с ним, и, когда тот, заговорив на своем пикардийском наречии, произносил слова, непонятные даже жителям Арраса или Бетюна, он старался помочь пикардийцу: переводил его речь на французский, адресуясь к господину Жуберу. Выступавший был батрак из Понтье, до того бедный, что в сорок три года (да неужели ему только сорок три?..) все еще «ходил неженатый». У него не было времени гнуть спину за ткацким станком, не было ни жены, ни детей, чтобы отдать их в прядильную мануфактуру, но все равно — будь во Франции «Наполиён» или «каруль», для него одно было несомненно: у кого земля, тот тебя морит голодом, и недаром же лет двадцать или года двадцать три назад в его деревне встречали с дрекольем таких вот адвокатов из Амьена да из Арраса, когда они приезжали к ним и говорили, что надо земли поделить, дать и тем и этим.
— А мы хорошо знали: как получишь клочок земли, понадобится и то и се, а если заболеешь, кто заплатит за семена да за посев? Глядишь, дальше — больше, и залез в долги, а богатеи заставят тебя работать на ихней земле… Стало быть, нельзя землю делить, пусть в деревне сообща землей владеют, все вместе, чтобы, значит, никто ее у тебя не мог отнять.
Адвокат из Арраса хотел было объяснить, что это ретроградная точка зрения — как раз Революция и Империя… Но ему не дали договорить. Слово было предоставлено прядильщику, горячему малому, который стал произносить речь, то и дело поправляя самого себя. Он за кого? За Наполеона. Но при том условии, чтобы были преобразованы народные общества. Никогда нельзя сговориться, если слушать сразу и крестьян, и ткачей, и каменщиков, и адвокатов, и почтмейстеров, и батраков-поденщиков. Надо сделать самое главное: выгнать аристократов. Да, выгнать аристократов. Это наиважнейшее дело…
— А кто аристократов обратно позвал? — яростно закричал невидимый противник. — Твой инпиратор и позвал. Не правда, что ли?
Но прядильщик не унимался. Стоит только посмотреть — и он протянул руку в сторону Пуа, — как раз потому, что Наполеон возвратился, аристократы убегают. Однако же народ никому не может довериться, кроме как самому себе, он должен, как в прежние времена, объединиться в общества и присматриваться, разбираться, что происходит, возвышать свой голос, разоблачать злоупотребления… Большинство слушателей были еще слишком молоды для того, чтобы знать как следует, что представляли собою народные общества, и поэтому прядильщика прерывали, задавали ему вопросы. А каким целям служили эти общества? Кто в них состоял? Прядильщик привел в пример общество своего города: туда входили плотники, мировой судья, поденщики, кабатчик, прасол, торговавший овцами и телятами, школьный учитель, мельник, штукатуры, кровельщик, землемер, бочар, каретник, двое портных, стекольщик, кузнец, земледельцы и их батраки, каменотесы, каменщики, сапожник, а вместе с ними состояли в обществе военные, бывшие монахи, вязальщики чулок, контролер соляных варниц, лесничий, хозяин гостиницы, пивовар, судейский писец, шапочники, цирюльники… Прядильщика прервали с хохотом: