С фотографии на Михаила задумчиво смотрела девушка с большими печальными глазами. Племянница была миловидна, но для следствия интереса не представляла. На оборотной стороне золотом была выдавлена фамилия фотографа и пяток медалей, полученных им на различных выставках.

Михаил хотел отложить фотографию, но вдруг заметил, что вдоль нижнего обреза картон раздваивается. Явно, кто-то разрезал его ножом. Отогнул тыльную часть картона, из-под нее выпал сложенный лист папиросной бумаги с напечатанным на нем текстом. Развернул, прочитал а опрометью кинулся к Холодкову.

— Ну вот, — сказал Холодков, подняв от листа папиросной бумаги повеселевший взгляд, — а говорили: не умею. Вы нашли, коллега, документ первостепенной важности — директиву подпольного ЦК эсеров. Они призывают бакинскую организацию к более решительным действиям, чтобы поддержать кронштадтский мятеж. Видите, на что пошли эти так называемые революционеры — черным по белому пишут: «В борьбе с большевиками все средства хороши». Каково? Если из этого исходить, становится понятна попытка устроить пожар на нефтепромыслах. Кстати, зажила ли ваша рука?

Михаил показал багровый шрам.

— Все в порядке, только мизинец малость скрючило.

— «Скрючило»... — Холодков забарабанил пальцами по столу, и на лице проглянула знакомая суровость.

Михаил понял, что сейчас он думает о Поле.

— Ладно. — Холодков пятерней зачесал свалившиеся на лоб волосы. — За документ спасибо. Сообщим о нем в Москву. Идите работайте.

Михаил помчался на четвертый этаж. Теперь-то он знал: поручение разобраться в груде старых бумаг не было «почетной» ссылкой. Напротив, ему оказано доверие. Тотчас он взялся перелистывать оставленные ранее без внимания книги. Ничего интересного в них не нашлось.

На следующее утро — был канун первомайского праздника — его вызвал Мельников.

— Здравствуй, орел, садись, — простецки встретил он Михаила. — Опять, выходит, отличился? Я про эсеровский документик. Да-а... — Он откинулся на спинку стула, бросив на край стола большие тяжелые ладони. — Понял теперь, в чем соль чекистской работы? Сидел ты три недели на верхотуре, копался в пыльном барахле, в бумажках, а удар этим самым нанес по врагу такой, что целой эскадре под стать. Затем и создали товарищ Ленин с товарищем Дзержинским нашу организацию. А наганом размахивать большого ума не требуется...

Михаил понял: намек на неудачную операцию, стоившую жизни Полю. Возразить было нечего.

Мельников навалился на стол массивной своею грудью и тихонько, будто по секрету, спросил:

— Учиться хочешь?

Михаил опешил — об учебе он за делами и думать забыл.

— А... как же работа?

— Не уйдет от тебя работа. Какие еще твои года? Вон Ломоносов в двадцать лет сел за парту. Зато ума-разума наберешься. Языки разные выучишь. Такой-то работник для пролетарской власти вдесятеро ценней. А? — В ярких глазах Мельникова промелькнула веселость. — Или ты уж все превзошел?

— Да нет, — поторопился опровергнуть Михаил, — учиться, конечно, надо. Меня и отец заставляет.

— Умный, значит, отец, — сказал Мельников и, закурив, продолжал по-деловому: — Направляем тебя, товарищ Донцов, в Москву, на рабфак. Кончишь его через два года, а там уж тебе присоветуют, куда дальше идти. Могу со своей стороны высказать пожелание. Хочешь?

— Хочу.

— Изучай языки. Очень нам понадобятся люди, которые хорошо знают язык наших врагов. Крепкие люди. — Опять глаза Мельникова озорно повеселели. — Не такие, конечно, сорвиголовы, как ты, но и не рохли. Соображаешь?

— Соображаю.

— Вот и хорошо.

 

В хлопотах и сборах пролетела неделя. Из пайковой муки Настасья Корнеевна пекла сыну в дорогу чуреки, припасла мешочек орехов, купила брынзы. Егор Васильевич и радовался — вышло по его, будет все-таки сын учиться, и места себе не находил от беспокойства: шутка ли, парню шестнадцати нет, а его за две тыщи верст понесет.

Вечером накануне дня отъезда Михаил забежал в Азчека проститься с товарищами.

В первую очередь пришел к Холодкову.

— Уезжаешь? — Холодков поднялся навстречу из-за стола.

— Завтра.

— Ну что же, Миша, желаю больших успехов. Учиться будет трудно, но ведь вы чекист. Помните об этом всегда. Вам не привыкать разгадывать загадки, решать сложные задачи. Не так ли?

— Так, Тихон Григорьевич. Только одна загадка для меня до сих пор осталась неразгаданной.

— Что вы имеете в виду, Миша?

— А штабс-капитана. Помните? — не без лукавства улыбнулся Михаил.

— Как же, помню. Теперь это не такой строгий секрет, чтобы не доверить его вам.

И Холодков в коротких словах поведал историю бывшего штабс-капитана Гробера.

Рассказ поверг Михаила в изумление.

— Просто не верится, — сказал он. — Агент английской разведки — и вдруг перешел к нам.

— Ничего удивительного, — возразил Холодков. — Гробер истинный патриот. Он видит свой долг в служении трудовому народу России. И если наступит день, когда он вновь понадобится нам, — а такой день, вероятно, наступит, — я не сомневаюсь: Гробер сделает все, что от него потребуется, для блага народа и Родины. Надеюсь, коллега, ваше любопытство удовлетворено?

— А это, Тихон Григорьевич, не любопытство. Просто хочется знать все о деле, в котором участвовал.

— Зачем?

— Чтобы связать отдельные звенья, продумать как следует...

— Уяснить свои ошибки и впредь их не допускать?

— Да.

— Для того, Миша, я и рассказал вам о Гробере, с которого началось дело о контрреволюционном заговоре.

 

На следующий день пришли старые друзья — Ибрагим, Алибек, Ленька. Ибрагим добыл из кармана бутылку вина. Долго сидели, говорили. Ленька клялся и божился, что не позднее чем через неделю его также направят в Чека. Алибек не верил, по своему обыкновению дразнил, подтрунивал...

Михаил впервые пил вино, и с маленькой стопки в голове зашумело. Он почувствовал себя будто под стеклянным колпаком — разговоры товарищей доносились издалека. Вспомнился день, когда они с Полем лежали на крыше купальни. А через несколько часов Поль умер. А если бы не умер? Лаврухин ведь мог и промахнуться. Тогда бы Поль жил сейчас в Москве. И у Михаила имелся бы его адрес. И, приехав в столицу, прямо с вокзала отправился бы к Полю. Вот было бы радости... Вместе бы умяли чуреки, которые мать положила в фанерный чемодан. И по орехам Поль, наверное, здорово соскучился. А в чемодане их фунта три. Зайдем к Маяковскому, угостим орехами...

Михаил вдруг поймал себя на том, что думает о Поле, как о живом, и даже улыбается, представляя встречу с ним. Тряхнул головой, вновь услышал разговоры друзей и почувствовал себя трезвым.

Поль умер. И вместе с ним умерла полудетская беззаботность, беспечность Михаила Донцова. Сейчас, за домашним столом, завершался первый большой период его жизни. Увидит ли он еще когда-нибудь своих родителей, сестер, друзей, Холодкова, Мельникова? Неизвестно, ничего не известно. Еще вчера он не подозревал, как это грустно — расставаться с отчим домом, с родным городом. Но ведь когда-то надо — в жизни каждого человека рано или поздно наступает такое расставание. Ты достаточно оперился, лети в большой мир и не забывай уроков прошлого.

II

ПАРИЖ

ПРОЛОГ

Улица Суффло не блистала ни современной роскошью Елисейских Полей, ни благородной исторической стариною правобережных кварталов центра. Жили на ней студенты, служащие, мелкие коммерсанты. Она ничем не выделялась бы среди многих десятков других парижских улиц, если бы не вела к Пантеону и не носила имя создателя усыпальницы великих французов — архитектора Суффло. Возможно, для большинства обитателей квартала этот факт не имел значения. Ежедневно, возвращаясь из торгпредства, Журавлев ловил себя на том, что уже не глазеет, как год назад, на коринфские колонны Пантеона и лепной фронтон, на котором изображена изящная женщина — олицетворение Франции, раздающая венки своим достойным сынам, не вспоминает громкие имена погребенных под величественными сводами людей. Именно поэтому каждый раз он сознавал себя стопроцентным парижанином и как таковой иронически посматривал на иностранных туристов, что неутомимо фотографировались на фоне колоннады.