Журавлеву недавно исполнилось двадцать семь лет. Еще год назад он работал сменным инженером на текстильной фабрике в городе Шуе, там был принят в партию и не помышлял о заграничных поездках. А теперь он занимает должность эксперта в советском торгпредстве в Париже. Мать Журавлева жила в Москве, преподавала французский в средней школе. Поэтому языком он овладел еще в детстве и говорил без акцента. Во всяком случае консьержка дома № 5, в котором снимал комнату инженер, была убеждена, что «мсье Журавлёфф» родился и вырос в Париже. Пожалуй, знание языка и определило крутой поворот в его судьбе. Согласившись поехать на работу за границу, Журавлев не догадывался, что здесь мало обладать специальными инженерными знаниями. Требовалось быть еще непреклонным бойцом и немного дипломатом. Наибольшие затруднения Журавлев испытывал как раз в том, чтобы выработать и соединить в себе оба эти качества. Здесь не поговоришь с каждым запросто, в открытую, не поспоришь до хрипоты. Здесь считались только с выгодой и уважали только силу. Здесь побеждала не логика, а хитрость, не прямота, а изворотливость. За год Журавлев сумел постигнуть эти противоестественные для него, недавнего комсомольца, истины, начал разбираться в так называемых деловых людях, научился употреблять против них их же оружие.

И прежде всего он научился осторожности. Шел 1934 год. В Париже все еще подвизались белоэмигранты, чью злобу против Советской России не укротило время. В конце зимы подняли голову фашисты, и только народный фронт, призвавший рабочих дать отпор последователям Гитлера, предотвратил фашистский переворот. Не были редкостью провокации против работников советского посольства и торгпредства. Но зато какое огромное, ни с чем не сравнимое удовлетворение, какую гордость испытывал Журавлев, когда, попав по делам на завод, встречал дружеские улыбки рабочих, слышал негромкие слова «совиет ами». Этим искупалось все. Париж стоил того, чтобы жить в нем и бороться. Рабочий Париж не забывал своих бойцов. В их память он воздвиг июльскую колонну, а прах своего вождя Жана Жореса поместил в Пантеон.

Был конец октября. Держались теплые, ясные дни. Деревья тронула желтизна, и казалось, что бульвары стали просторнее, а здания светлее.

Около шести Журавлев возвращался домой. Поравнявшись с решеткой Люксембургского сада, не сумел преодолеть искушения и свернул на боковую аллею, ведущую к фонтану Медичи. На скамейках сидели задумчивые чистенькие старички и старушки. Они удивительно гармонировали с желтой, освещенной косыми лучами солнца листвою, с предвечерней тишиной, вернее, с отдаленным глухим шумом города, который здесь воспринимался, как тишина. Журавлева изумляла и умиляла эта непостижимая способность парижан вписываться в окружающий пейзаж, не только не нарушая его настроения, но, напротив, усиливая. Даже бродяги, что ночевали под мостами через Сену, выглядели декоративными деталями.

Полюбовавшись перспективой главной аллеи, видом Люксембургского дворца, воробьями, что взлетали из-под самых ног и потом захлебывались чириканьем, Журавлев отправился к себе. Было немножко грустно. По непонятной ассоциации вспомнились стихи Беранже.

Домой идти не хотелось. Что делать дома? Читать до одурения? Все фильмы в окрестных кинотеатрах пересмотрены. В ресторан? Дороговато. Эх, жениться надо было, прежде чем ехать за границу... Почти все сотрудники торгпредства женаты, дома их ждут семьи. А он один как перст.

В цокольном этаже здания, примыкавшего к его дому, находилось небольшое кафе. Зашел. Посетителей мало — двое-трое за столиками. У стойки хозяйка — мадам Дюпле — румяная сорокалетняя женщина, очень полная. Журавлев поздоровался, справился о здоровье мсье Дюпле, попросил налить стакан красного. Выпил, по русской привычке закусил ветчиной. Здесь принято наоборот — запивать еду. Но от такой очередности, по мнению Журавлева, терялся весь смак.

— До свидания, мадам Дюпле.

Ничего не оставалось, как идти домой.

Журавлев поднялся на пятый этаж, отпер своим ключом дверь. В крошечной прихожей оставил плащ, и шляпу, прошел к старенькому кожаному дивану, прилег. Комната его ничем не отличалась от тысяч подобных же парижских меблированных комнат. Веселенькие обои, два окна с жалюзи, диван, стол, полдюжины стульев, кровать за ширмой, несколько офортов на стенах.

Странно устроена жизнь. Около трех лет Журавлев прожил в маленькой Шуе и не помнил ни одного вечера, который не был бы до предела заполнен разнообразными делами и развлечениями. То собрание, то спортивная секция, то драмкружок, то поход на лыжах, то занятия с работницами, желающими повысить квалификацию. Время казалось спрессованным до предела. А здесь, в «столице мира», по вечерам он чувствовал себя обитателем глухой, по самые крыши занесенной снегом деревушки. Настоящая жизнь для него начиналась только утром, и всю ее заполняла работа.

В дверь тихонько постучали. Странно, кому это он понадобился? Может быть, тетушке Фашон, которая убирает его комнату? Журавлев встал, выглянул в прихожую, щелкнул выключателем.

— Войдите.

Дверь открылась — на пороге стояла девушка. На ней был серого цвета жакет и черная юбка. На плечи ниспадали слегка вьющиеся волосы, и на них чудом держался сдвинутый на ухо берет. Огромные темные глаза смотрели настороженно, однако губы тронула непроизвольная улыбка.

— Вы — мсье Журавлев? Русский? Я не ошиблась?

— Да, я Журавлев.

— У меня к вам есть дело.

Широким гостеприимным жестом Журавлев пригласил девушку в комнату.

— Прошу вас, мадемуазель.

«Похожа на южанку», — отметил он. Действительно, правильный нос, черные глаза, чистая матового оттенка кожа говорили о том, что в жилах девушки течет испанская либо гасконская кровь.

Впрочем, такому впечатлению противоречили широковатые, почти монгольского типа скулы и маленький, яблочком, подбородок. Девушка чем-то напоминала газель.

— Прошу прощения, мсье, — сказала она, садясь на предложенный стул. — Может быть, мое посещение неудобно для вас, но...

— Ну что вы, напротив, мне очень приятно, — любезно улыбнулся Журавлев, судорожно соображая, что бы такое еще сделать, чтобы создать у посетительницы наилучшее о себе мнение.

Положил перед нею пачку «Казбека».

— Ку́рите?

— О, нет, благодарю.

— Чашечку кофе?

— Нет, нет, благодарю вас. Я ведь на минутку.

Она признательно улыбнулась, дав понять, что вполне, оценила его любезность. Он опустился на диван.

— Я вас слушаю, мадемуазель.

Сердце его билось учащенно. «Ну и ну, до чего красива — обалдеть можно, — оторопело думал он. — А глаза? Бархат, «Украинская ночь» Куинджи, а не глаза».

— Собственно, мне нечего говорить, мсье Журавлев. Я должна передать вам письмо.

Из маленькой, розовой замши сумочки она достала сиреневого цвета конверт, протянула Журавлеву и встала, чтобы уйти.

Журавлев мельком взглянул на конверт — он был чист. Это показалось подозрительным. Вспомнились случаи провокаций...

— Одну минуту, мадемуазель!

Журавлев вскочил и загородил собою дверь. В больших черных глазах девушки уловил растерянность. Желая скрыть от нее свои подозрения, мягко сказал:

— Возможно, вы ошиблись. Французы легко путают русские фамилии. А на конверте нет никаких указаний на то, что письмо адресовано именно мне.

— Но меня просили вручить его вам.

— Кто просил?

Девушка смутилась — на матовых щеках ее выступил легкий румянец, взгляд метнулся в сторону.

— Видите ли, мсье... Я не имею права сказать. Меня просили не говорить...

— В таком случае, я не могу принять письмо. Возьмите его.

И он протянул девушке конверт.

Она отдернула руки, точно письмо могло обжечь ее, сказала с тихим отчаянием: