— Руки вверх! Стреляю без промаха!!

Михаил очутился в противоположном от двери углу комнаты. В трех шагах от него с поднятыми руками стоял человек в нижней рубашке, заправленной в брюки. Его пиджак и верхняя рубашка были перекинуты через перекладину лестницы, прислоненной к стене. Человек этот был Александр Лаврухин. Прежний Лаврухин, без бороды. Такой же, каким видел его Михаил четыре года назад на парадном крыльце рядом с Зиной.

Лаврухина и Донцова разделял стол. На столе, на газетном листе горкой лежали золотые монеты, портсигар, спички.

— Всё, Лаврухин, — переведя дух, сказал Михаил. — Попался, бородач чертов...

— Обыщи его, — приказал Поль, предусмотрительно загородивший собою дверь.

Лаврухин покривил губы, — возможно, это означало улыбку — и сказал:

— Позвольте закурить.

Каких угодно слов и действий ожидал Михаил от матерого белогвардейца, только не мирной просьбы, означавшей сдачу на милость победителя. А Лаврухин стремился выиграть время. Его застигли врасплох, оружие лежало в кармане пиджака и, пока чекисты не догадались взять пиджак, оставался шанс...

Михаил сделал шаг к Лаврухину и оглянулся на Поля: разрешить?

И тотчас ноги одеревенели, как в кошмарном сне... В дверях возникла свирепая физиономия Рза-Кули, взметнулась рука с ножом.

— По-оль!!!

Отчаянный этот вопль отбросил Поля в сторону. Мгновенная реакция спасла — нож скользнул по рукаву. Замах был так силен, что Рза-Кули потерял равновесие, плечом таранил Поля, и оба рухнули на пол. Оглушительно, оставив звон в ушах, дуплетом рванули выстрелы.

...Хлесткий удар сбоку подбросил руку Михаила, сжимавшую наган. Резанула такая нестерпимая боль, что показалось, будто кисть оторвалась. Наган откатился к противоположной стене, и около него в два прыжка очутился Гасанка. Его-то Михаил совершенно не принимал в расчет.

...Лаврухин, подхватив пиджак, взлетел по лесенке и начал протискиваться в форточку.

...Плохо соображая от боли, Михаил сунул онемевшую руку во внутренний карман, нащупал подарок Поля — никелированный браунинг. Но пальцы были словно чужие, они вышли из повиновения — Михаил не мог заставить их удержать маленький браунинг.

...Лаврухин вылез на крышу, ногою отбросил лесенку, и она, описав дугу, грохнулась на пол.

...Поль оказался на ногах. Непостижимо легко, будто внутри у него сработала пружина, подпрыгнул, повис, ухватившись за раму форточки, подтянулся и выбрался на крышу.

...Михаил попытался достать браунинг левой забинтованной рукой, но, поскольку карман находился слева, ему это не удалось. Тряхнул плечами, и кожанка свалилась...

— Молись своему Ленину, проклятый хам, — донеслось до него словно издалека.

Поднял глаза. У противоположной стены, хищно пригнувшись, стоял Гасанка. В руке его подрагивал наган. Черный кружочек ствольного канала смотрел Донцову в грудь. Инстинктивно Михаил отшатнулся и почувствовал спиною стену. Ужас колючей щеткой прошелся по голове... «Не может быть, не может быть», — стучало в ушах. — «Зачем? Глупо...»

Он видел, как Гасанка, морщась, словно от непосильного напряжения, надавил спуск. «Конец», — оглушая, механически отметило сознание. Последовал щелчок. Еще щелчок. Еще. На лице Гасанки отразились страх и растерянность.

И вдруг Михаил вспомнил, что утром, уходя из дому, забыл зарядить наган. Забыл, забыл, забыл! Он почувствовал, как вместе с током крови хлынула в сердце, почти остановившееся сердце, радость. Она была так велика, радость возвращения к жизни, что непроизвольно возникло желание захохотать. Он сумел подавить спазму, и только судорожная улыбка, как след миновавшей бури, искривила губы.

— Не заряжен, — сказал он.

Собственный голос показался ему странно шершавым. Язык с трудом ворочался в пересохшем рту.

Гасанка бросился на него, собираясь нанести наганом удар по голове. Но к Михаилу уже пришло знакомое расчетливое спокойствие. Он отшвырнул врага пинком ноги в живот, быстро нагнулся и левой рукой достал из кармана кожанки браунинг.

— А вот этот заряжен.

Теперь мысль его работала ясно, он все отчетливо видел. В двух шагах от двери мычал раненый Рза-Кули, пытался привстать. Гасанка, скорчившись, сидел на полу. Наган валялся в стороне. Из потайного коридора долетел шум торопливых шагов. Кто-то бежал сюда, и не один. Михаил направил браунинг на дверь: возможно, торопятся на выручку бандиты из шайки Рза-Кули. В комнату ворвался Ибрагим, следом двое милиционеров.

— Ты ранен? — перепрыгнув через Рза-Кули, воскликнул Ибрушка.

— Нет.

— Кто стрелял на крыше?

— На крыше?

Михаил рванулся к лестнице.

— Помоги.

Поставили лестницу к степе. Кое-как помогая себе онемевшей правой, Михаил протиснулся в форточку, ступил на размякший кир. Огляделся — никого. Две пары вдавленных в кир следов, петляя между печными трубами, вели в сторону соседнего дома. Тревожное предчувствие погнало Михаила вперед. За третьей трубой наткнулся на Поля. Он лежал па боку, по широко раскрытые глаза его смотрели в небо. В откинутой руке крепко зажат наган. «Что это он улегся?» — было первой мыслью Михаила. Открыл рот, чтобы окликнуть друга, и тут его взгляд упал на густо-красную лужицу, растекавшуюся из-под головы...

Он понял жуткий смысл этой лужицы, и оттого, что понял, все окружающее — и низко висевшее над крышами солнце, и длинные тени от печных труб, и мирный привычный шум города, в котором переплетались цокот лошадиных копыт по мостовой, звонки трамваев, голоса гуляющих, — все это вдруг потеряло смысл. Поль... Десять минут назад вошел он вместе с Михаилом в лавку Мешади Аббаса... Вошел, полный сил и жизни... А сегодня в купальне... Вылез из воды весь красный, в пупырышках, глаза сияют: «Ай, хар-рашо-о!» Сегодня ли это было? И было ли вообще? Но вот браунинг. И стихи...

Вспомним... Но как же ты вспомнишь?

— Поль! Поль! По-оль!!

Он упал перед другом на колени и начал тормошить его, не веря в смерть, не желая верить, потому что сам чудом ее избежал.

— Не надо, — рука Ибрагима опустилась ему на плечо. — Не надо, Миша, он мертв.

— А Лавру хин? Где эта сво-о-лочь? — отчаянно закричал Михаил, вскакивая на ноги и озираясь.

Ибрагим отвел глаза от его мокрого лица.

22

Это были тяжелые два дня.

Кумачовый гроб с телом Поля стоял в клубе. В зале, где проходили комсомольские собрания, где еще недавно товарищи Поля танцевали под музыку, которую он, в качестве добровольного тапера, ухитрялся извлекать из параличного пианино. Через каждый час сменялся почетный караул. В тишине слышался иногда шепот входящих сотрудников да скрип половиц. По обе стороны гроба сидели родители Поля, пожилые интеллигентные люди. Они не рыдали, не рвали на себе волосы, они лишь молча всматривались в заострившееся восковое лицо сына, совсем мальчишеское лицо.

Для Михаила эти дни прошли как в тумане. Он видел заплаканные опухшие глаза Симы и равнодушно отметил: «Да, да, они же любили друг друга». Выслушал упрек Феди Лосева: «Зачем вас понесло вдвоем в это осиное гнездо?» — и оставил упрек без ответа. Как-то машинально рассказал обо всем, что произошло в опиумокурильне, Холодкову и Мельникову, передал им фото, где Лаврухин снят вместе с Зиной. И слова Мельникова: «Крепись — мы на войне» — показались ему. пустыми и ненужными. Будто меняет дело то, что поэт Павел Кузовлев — Поль Велуа погиб на войне, а не на празднике.

Впервые смерть предстала перед Михаилом как нечто возможное, реальное. Вместе с человеком смерть уничтожала его мечту, будущие прекрасные поступки, заложенные в возможностях. Поль не поедет в Москву, не увидит Маяковского, не сочинит больше ни строчки стихов. Это было самое страшное, с этим невозможно было примириться, но правда есть правда, и человеческая воля против нее бессильна. Бессилие перед лицом смерти, ее необратимость, невозможность вернуть время к тому моменту, когда они с Полем подходили к дверям лавки, — вот что мучило его и казалось вопиющей несправедливостью. Лишь теперь для него открылось все легкомыслие и вздорность его поведения в тот вечер, его непременное желание взять Лаврухина немедленно, вдвоем с Полем. Смерть не шутит, она только и ждет оплошности со стороны человека и времени на исправление ошибок не дает. И сам-то он, Михаил Донцов, не лежит сейчас в гробу рядом с Полем только по счастливой случайности, вернее, собственной счастливой оплошности, как это ни странно звучит.