Екатерина звякнула колокольчиком.

— Пошли часового за дежурны официр, — сказала она Шарогородской.

Офицера Екатерина ни о чем не спрашивала, лишь пытливым взглядом впилась в его лицо. Лицо капитана не выражало ничего, кроме готовности исполнить любое приказание.

— Пошли кого-нибудь из свои люди к Григорий Орлов, в дом Кнутсена.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Пусть сам увидит Григорий Орлов, есть он или нет живой и здоровый.

— А что передать?

— Ничего. Вернуться и доложить.

Через две минуты вахмистр вышел из дворца и направился к Большой Морской.

Проводив графа, Домна Игнатьевна вернулась в спальню и, пригорюнившись, села возле кровати. Горестный испуг прошел, но тревога, страх за Григория остались. Она свято поверила Сен-Жермену, каждому его слову и не сомневалась, что все будет так, как тот сказал, — отлежится Григорий и проснется здоровым. Тревожило ее сознание собственной слабости и ничтожества, неумение и незнание, как противостоять силам, о сопротивлении которым нечего даже думать. Сам граф сказал, коли императрица дознается, нашлет своих лекарей, а те Григория непременно погубят. Ни у каких лекарей Домна никогда не лечилась, но и без графова предупреждения была твердо убеждена, что все они — душегубы.

Давеча из дворца целый день бегали: "Где Орлов, где Орлов?" — спозаранку опять бегать зачнут, рано или поздно дознаются. И что ей тогда делать? Кто станет ее спрашивать, кто послушается?

Внезапно ее осенило, она поднялась и пошла в столовую.

Григорий дважды открывал при ней тайник, но она не приглядывалась, как он это делал, и теперь долго дергала, тыркала в разные стороны розетки на панели, пока не догадалась повернуть их. Дверь тайника бесшумно отворилась. Домна приготовила удобную постель в башне, потом разбудила Трофима.

Дюжий кучер Григория Орлова обладал всего тремя особенностями, зато были они из ряда вон выходящими: он мог спать неограниченное время, никогда не удивлялся, ничего не спрашивал и не говорил, обходясь одними междометиями, да и те издавал лишь в случаях крайней необходимости.

— Возьми барина, неси за мной, — сказала Домна Игнатьевна.

Трофим сгреб закутанного в одеяло Орлова, тот застонал.

— Да тише ты, леший, не куль овса ворочаешь! — прикрикнула Домна Игнатьевна.

Трофим снес барина в башню, положил на топчан.

— Теперь подь сюда, — строго сказала Домна, когда они спустились вниз, и подвела его к углу, в котором из-за лампады печально выглядывал волоокий Христос. — Вот — крестись перед Спасителем, что никому про барина не скажешь, где он, что он… Ты ничего не видал, ничего не слыхал. Понял? Крестись, идол.

Трофим обмахнулся знамением, будто стряхнул с себя сор.

Домна поколебалась и решила для верности пустить в ход еще одно средство.

— Выпить хочешь?

В глазах Трофима мелькнула искорка оживления, и знающий его сказал бы, что Трофим просто запрыгал от радости. Он тронул усы заскорузлыми пальцами и произнес одну из самых длинных речей в своей жизни:

— Эт-та завсегда можно.

Он бережно осушил бокал, в который поместилось не менее трех чарок, выпятил нижнюю губу и обсосал усы.

— Подь на кухню, заешь там, что есть…

В кухне Трофим отрезал от каравая большую горбушку, круто посолил, но есть не стал, постоял, прислушиваясь, как из живота по всему телу распространяется приятное тепло, и пошел в конюшню. Злющий, кусачий жеребец Гнедой, почуяв хозяина, зафыркал и начал тыкаться бархатными губами, отыскивая его ладони.

— На, брат, эт-та, закусывай…

Вторую половину горбушки он отдал Дочке. Так повелось давно. В редких случаях, когда Трофиму выпадало счастье приложиться к чарке, он не заедал, чтобы не портить удовольствия, за него закусывали любимцы — Гнедой и Дочка. Всегда молчащий на людях, с ними он разговаривал, хотя и немногословно, но душевно, отдавая лошадям не растраченную на людей нежность. Они отвечали ему тем же. Жеребец снова просительно пофыркал.

— Ну, эт-та, разохотился… Скажи спасибо барину — он повеселился, ты опохмелился… Й-эх, баре…

С этими словами Трофим растянулся на ворохе сена рядом с денником Гнедого и тут же уснул.

Домна Игнатьевна закрыла потайную дверь в дубовой панели и только успела прибрать в спальной, как в дверь громко, требовательно застучали.

— Кого еще нелегкая принесла в эту пору?.. Кто там?

— К капитану Орлову из дворца.

— Нету его. Дома нету.

— Велено проверить самолично.

— Нашел время. Днем приходи, а не ночью.

— Приказано немедля. Отвори дверь. Или позови главного из слуг.

— А я и есть главная. И не отворю, хоть из пушки стреляй.

— Ты пойми — я по высочайшему повелению!

— А почем я знаю? Может, ты лихой человек, грабитель какой?

— Вот дура-баба! Ты погляди в окошко — увидишь, какой я грабитель…

В мерцающем свете шандала появилась бравая фигура гвардейца.

— Погоди малость! — крикнула ему Домна.

Вояки в кирасах и касках нередко посещали Орлова, она понимала, что в такую форму грабитель не обрядится, и порадовалась, что успела укрыть Григория. Опаски ради Домна растолкала храпевшего на всю кухню Антипу. Орлов мелкую стать любил только в женщинах, и Антипа — кухонный мужик и слуга на все случаи — был рослым и дюжим, почти как Трофим, только молод и безус.

— Вставай, Антипушка! Ломится там какой-то человек, говорит, из дворца…

С трудом разодрав белесые ресницы, Антипа посмотрел на нее:

— Так чо? Прогнать, что ли?

— Со мной пойдем. Только на всякий случай возьми баринову саблю, что ли…

— Не, я лучше это… Способнее! — сказал Антипа и взял в углу увесистую кованую кочергу.

— Где Орлов? — крикнул обозленный вахмистр.

— Не ведаю. Барин слугам не сказывает, куда едет.

— Все равно — показывай покои. Приказано самолично проверить.

И они пошли по всем комнатам — впереди Домна с двусвечником, следом вахмистр, а за ним, не выпуская кочерги, шлепал босыми пятками Антипа. Он был на голову выше вахмистра, и, когда Антипово сопение слишком приближалось к его затылку, вахмистр опасливо косился на него через плечо. Обойдя дом, они вернулись в прихожую.

— Кладовки да кухни тоже проверять станешь, аи нет? — спросила Домна.

— Поговори еще, ведьма старая! — прокричал вахмистр. — Набаловали вас тут, чертей…

Он рванул входную дверь и с громом захлопнул ее за собой.

— Слава тебе господи! — перекрестилась Домна. — Иди досыпай, Антипушка.

Антипа зашлепал в кухню, а Домна заперла входную дверь и поднялась к Орлову. Григорий спокойно спал, не подозревая, что когда-то показавшийся ему смешным тайник господина Кнутсена во второй раз спас его от беды.

Выслушав рапорт вахмистра, императрица кивком отпустила его. Она этого жда-ла. Так и думала. Все — вранье, ложь, шарлатанство… Но что ему было нужно?

Зачем он приходил?

С тех пор как она начала думать о себе и своей судьбе, Екатерина не сказала и не сделала ничего, что не было бы ей приятно, полезно, выгодно, пусть и не сразу, непосредственно, а хотя бы косвенно и когда-то потом, и ей просто не приходило в голову, что у людей могут быть другие мотивы, поведение их может иметь иное объяснение. Теперь она терялась в догадках и не могла разгадать, какую цель преследовал этот человек, кто бы он ни был — настоящий граф или самозванец. Кто он — сторонник Петра? Но Петр мертв, никакие сторонники ему теперь не помогут. Чего же он хотел — отомстить? Он мог убить ее, но не тронул и пальцем. Однако кем бы он ни был, это враг. Коварный и опасный. Умный враг, и потому вдвойне опасный… Если он посмел так говорить с самой императрицей, то что же он будет говорить там?! Очернит, оклевещет ее на всю Европу… Нужно немедля…

А что — немедля? Кому сказать, кому поручить? Орловым нельзя: чем-то они обязаны этому проходимцу, да Григорий неведомо и где… А вдруг!.. Вдруг он Григория сам и погубил, а для отвода глаз явился, чтобы рассказать сказку о каком-то нападении? Боже, как может быть коварна человеческая натура!.. Нет, его нужно немедленно догнать, схватить и до всего допытаться!.. Кому же? Панину? Вельможный чистоплюй, сочинитель вздорных прожектов, бумажная душа… Разумовскому? Лукав и ленив. Князю Волконскому? Непроходимый болван — пока он что-то сообразит, того и след простынет… Барон Корф — шумная балаболка… А даже если бы кто-то из них годился — им нужно объяснить, значит, рассказать о том, как какой-то проходимец оскорблял, унижал императрицу. Немыслимо! Невозможно никому рассказать о том, что произошло, тот мерзавец прекрасно это понимал и даже бравировал…