Императрица с ужасом поняла, что, в сущности, ей не на кого опереться, она беззащитна. Верный Шкурин позволил себя чем-то отравить… А знать? Придворные болтуны, не способные действовать… Нужны не знатные бездельники, а пусть никому не известные, но готовые на все, безгранично преданные люди, которым не нужно ничего объяснять, достаточно приказать, чтобы они слепо повиновались. Только где их взять?.. А ведь были! Пустоголовому Петру они были не нужны — разогнал… Всего за полгода сколько вреда нанес державе и трону проклятый голштинский выродок!

Сменился караул во дворце, наступило утро, и беспробудно спавший Шкурин вдруг потянулся, застонал от боли и открыл глаза.

— Батюшки! — спохватился он. — Кажись, задремал?

— Задремал? Да ты дрых всю ночь! — сказала Шарогородская. — Теперь не знай, что и будет! Матушка-государыня просто ужас до чего осерчала!

— Господи! Как же это? Что ж ты меня не разбудила? — ужаснулся Шкурин.

— Добудишься, когда ты — как полено.

— Пропал… Совсем пропал! — прошептал побелевший Шкурин.

Из кабинета донесся звон колокольчика. Шарогородская скользнула в кабинет и тотчас вернулась.

— Иди на расправу…

Крестясь и прихрамывая, Шкурин пошел в кабинет.

Стоявшая у окна императрица обернулась. После бессонной ночи лицо ее пожелтело, под глазами были круги.

— Ну, скотьина… — процедила она сквозь зубы. — Что скажешь?

Шкурин грохнулся на колени.

— Прости, матушка-государыня! Сам не знаю… Не иначе, как сомлел с устатку…

— Сомлел?

Она подошла к нему, наотмашь ударила по щеке, по другой.

— Бей, матушка-государыня, бей, только смени гнев на милость! Сам не знаю, как это случилось.

— Ты напился, как последний свинья!

— Матушка! Да я в рот этого зелья не беру!.. Разве бы я посмел?

— А что тебе дал выпить этот граф?

Руки Шкурина опали.

— Какой граф, ваше величество?

— Которого ты ночью привел ко мне, сказал, что он от Орлова…

Глаза Шкурина округлились от удивления и страха. — Помилосердствуй, матушка-государыня, я никого не приводил… Не было никакого графа, ваше величество!

Екатерина отшатнулась.

— Ты еще хочешь лгать в свой оправданий?

— Матушка-государыня, как бы я посмел?! Может, на меня затмение какое нашло?.. Может, разумом помутился, только… Вот хоть руку на отсечение!

— Плохой слуга отрубывают голова, а не рук!

По лицу Шкурина побежали слезы, он стукнулся лбом об пол, распластался, как перед иконой.

— Помилосердствуй, матушка-государыня! Хоть ради прежней службы помилуй… Я всю жизнь верой и правдой…

— Прошлый заслуг есть прошлый заслуг. Мне сейчас нужны верный слуга больше, чем прошлый…

— Казни, как пожелаешь, матушка, только не лишай своей милости…

— Я не буду тебя казнить, я буду делать тебе последний проверка. Мне спешно нужен человек. Очень верны, очень преданы человек для особый поручений… Не из гвардии, не из придворных. Если ты найдешь такой человек, я подумаю про твоя судьба…

Часа через три Шкурин опасливо постучал в кабинет.

Императрица была уже одета для малого приема, но утренний прием сегодня был отменен, Екатерина сидела над бумагами одна.

— Привел, ваше величество.

Екатерина кивнула. Шкурин втолкнул в кабинет старательно, но дурно одетого чиновника и закрыл за собой дверь. Чиновник неловко согнулся в поясном поклоне, потом выпрямился, но не до конца, а так и остался полусогнутым.

— Кто ты есть? — спросила Екатерина.

— Зряхов, ваше величество.

Он был бесцветен, как моль, и голос у него был тоже бесцветным, даже как бы тухлым.

— Что значит Зрьяхов?

— Фамилие мое такое — Зряхов, ваше величество.

— Дворянин?

— Никак нет, ваше величество, солдатский сын.

— Почему ты есть согнутый? Ты больной?

— Никак нет, ваше величество. Это от нашего ничтожества и счастья лицезреть ваше императорское величество.

— Ты чиновник? Где служил?

— Состоял подканцеляристом в Тайной розыскных дел канцелярии.

— А теперь где?

— По упразднении Тайной канцелярии оставлен при сохранении в секретности бумаг и архива оной бывой канцелярии.

— Ты умеешь держать язык за зубы?

— Как же-с, ваше величество! Этому мы обучены, ваше величество. Двенадцать годов безупречной службы в Тайной канцелярии!

— Когда человек не умеет держать язык за зубы, он может совсем терять свой язык. Ты меня понимаешь? Но я умею награждать верный слуга. Хороший награда бывает за хороший служба. Я хочу давать тебе особый поручений…

— Живота не пожалею, ваше величество!

— Я сейчас пишу записка к командир Невский полка.

Когда он будет прочитал, отдай записка Шкурин — он поедет с тобой. Деньги на прогоны и прочее тебе тоже передаст Шкурин. Подойди ближе, Зрьяхов…

5

Зряхов боялся людей. Он не был трусом в обиходном смысле слова и в критические минуты, какие бывают в жизни каждого человека, обнаруживал если не храбрость, то достаточную решительность. И между тем страх не покидал его ни на минуту. Страх не перед физическим насилием, хотя в пору детства и отрочества частенько случалось ему отведать "березовой каши", а затрещинам и подзатыльникам счету не велось. От младых ногтей душа его была уязвлена собственным ничтожеством. Отца, солдата астраханского полка, Зряхов не знал, ибо родитель при невыясненных обстоятельствах погиб где-то на Оренбургской линии. Никакого вспомоществования вдове с мальцом выдано не было, и она, сколько помнил Зряхов, все время для прокорма состояла где-нибудь в услужении.

Сетуя на горькую участь свою, она не лучшую предугадывала сыну и с детства внушала ему две главные заповеди сирых и обиженных судьбой — смирение и повиновение.

Войдя в лета, Зряхов вполне постиг эту премудрость, отчасти благодаря внушениям матушки, главным же образом, на собственном опыте. Вокруг жили люди, и каждый имел вес и значение сообразно положению, заслугам, богатству или — где-то уже совсем в поднебесье — знатности… Но даже и не знатные, не богатые, каждый был на особицу: тот мастеровит, тот силен и ловок, тот красив или голосист, на худой конец- хитер и оборотист. Словом, обо всех можно было сказать, кто есть кто. Зряхов был никто. Никаких талантов, примечательных способностей или качеств у него не обнаружилось, бесцветная внешность и тухлый голос отнюдь не привлекали к нему сердца окружающих, и даже не со зла, а так, походя, ненароком, они то и дело давали ему понять, сколь он ничтожен, снова и снова уязвляя и без того уязвленную душу Зряхова.

Так и сникнуть бы Зряхову в жалкой своей неизвестности, если бы в свое время преславной памяти государь император Петр Алексеевич не учредил сословия солдатских жен и детей. Сословие было хотя и многочисленное, но несколько странное. Ну что такое солдатский сын? Ни пава, ни ворона, никаких особых прав или привилеев.

Кроме одной — солдатских детей в первую очередь принимали в гарнизонные при полках школы. Приняли и Зряхова. Здесь он полною мерою узнал, сколь горек труд учения, но сладости плодов его вкусить не смог. В гарнизонной школе сначала учили грамоте, а потом по способностям — фортификации, артиллерии или какому-нибудь ремеслу, для военного дела полезному — плотничьему, кузнечному и прочим. По мысли Петра, школы эти должны были готовить для войска низовые, так сказать, технические кадры. В школе Зряхов во всю силу применял внушенные матушкой добродетели — смирение и повиновение, но прибавил к ним и третью — старание. Однако ни одна из них и все вместе не помогли. Грамоте Зряхов научился, но далее, несмотря на порку, никаких способностей к военным наукам не оказал, к рукомеслу же был способен еще менее ввиду крайней мозглявости и хилости.

По той же причине его не взяли и в солдаты, хотя тогда лошадей для службы отбирали не в пример придирчивее, чем рекрутов.

Какое-то время Зряхов недорослем сидел на шее у матушки, она же, заливаясь горючими слезами, валялась в ногах у своих благодетелей — мелких чиновников, вымаливая милости и покровительства для незадачливого сына. Вымолила. Приняли Зряхова служителем в Тайную розыскных дел канцелярию. Все важные пакеты отправлялись особыми курьерами, а Зряхов за несколько целковых в год был, в сущности, на посылках и в услужении копиистов и подканцеляристов. На службе помыкали им кто и как хотел, но дома и по соседству отношение к нему изменилось. О том, чем он на службе занят, Зряхов никому не сказывал, но помянуть место службы случая не упускал, и его уже не задирали, не шпыняли, не вышучивали на каждом шагу, а потом стали относиться если не с почтением, то с опаскою. И Зряхов понял, что это враки, будто не место красит человека, а человек красит место.