— Бают, будто утопили его…

— Утопили?

Так и вышла наружу тайна, о которой три дня вся деревня молчала.

Оказывается, в ночь побега деревенские мужики, сговорившись с беглыми, предложили Туйю-Матти пойти на берег озера и выпить с ними. Матти был и без того навеселе и пошел. На берегу его поджидал Иван. У мужиков было немного водки. Они угостили Матти, а потом…

— Что вы… — успел сказать побледневший Матти.

Но ему тут же заткнули рот мхом, привязали на шею большой камень и выбросили его из лодки неподалеку от того камня, с которого теперь ныряют мальчишки. Так и пошел на дно подлый доносчик.

Кто утопил Туйю-Матти, так и не дознались. Но утром становой арестовал шестерых жителей деревни и запер их в подполье старой васкелайненской избы, в том самом, где сидели и беглые. Среди арестованных была одна баба — Пянттихой ее звали. Взяли и старика, что по слабоумию все открыл.

В то утро — это было накануне Петрова дня — становой покинул деревню, забрав с собой арестованных. Руки им заковали, и вели их стражники с ружьями в руках. Вся деревня рыдала, все обливались горючими слезами.

Время шло. Неделя за неделей, год за годом. Жизнь в деревне менялась. Вскоре не стало в Пирттиярви и беглых. На погосте появился урядник. А люди все не переставали думать о тех, кого становой увел с собой. Куда же они подевались, где пропадают, почему домой не возвращаются?

Прошло много-много лет. Деревня уже большой стала, лес вокруг нее расступился. И вот однажды поздним осенним вечером увидели люди, что какая-то незнакомая женщина идет по деревне. Что за странница, из каких краев?

— Пянттиха?! Откуда?

— Из Сибири.

Поседела Пянттиха. Руки трясутся. Опираясь на посох, устало опустилась она на колени во дворе своей обветшалой избушки, поклонилась до земли и долго-долго плакала…

Одна вернулась Пянттиха. Остальные на веки вечные остались в чужих краях, за рекой Енисеем.

Вот и весь рассказ о подлом Туйю-Матти.

— Никогда не выдавай того, что народ решил в глубине души своей скрывать и тебе доверил с тем, чтобы и ты молчал, — добавила бабушка и набросила лежавший на плечах платок на голову.

Хуоти долго молчал. Перед ним то вставал Туйю-Матти, к которому он испытывал презрение, то укрывшиеся в лесу беглые, то свирепый становой. Становых и приставов ему не приходилось видеть, но по рассказу бабушки он представлял станового с длинными усами, с золотыми пуговицами на груди, длинной саблей на боку, с сердитыми глазами. Становые вызывали в нем ужас. А к беглым он чувствовал уважение и жалость. Только никак не мог понять, из-за чего беглые подвергались гонениям и почему им пришлось оставить родные места.

— А почему, бабушка, беглые из своего дома ушли? Ведь дома хорошо. Может, они сделали что-нибудь плохое?

Хуоти и раньше обращался к бабушке с этим вопросом, но она не могла ему ничего ответить. Она и сама не знала, почему у них появились беглые. Откуда было знать старой Мавре, что такое пять дней в неделю отбывать барщину, работая на своего помещика. У них в Пирттиярви никогда не было помещиков. Откуда знать ей, что значит двадцать пять лет службы в царской армии, потому что из Пирттиярви в те времена мужиков на военную службу не брали. Не знала она и о том, что незадолго до убийства Туйю-Матти, далеко в Кижах, на Онежском озере, было восстание приписных крестьян. Конечно, не имея понятия обо всем этом, бабушка не могла объяснить Хуоти, почему в их краях появились беглые, и отвечала уклончиво:

— Кто их знает, что они за люди.

Хуоти интересовало и то, куда делась красавица Сантра.

— Да я же тебе сказала, что ушла с Иваном куда-то в Россию, — сердито ответила бабушка.

Хуоти замолчал, потом опять робко спросил:

— А в нашей деревне есть бывшие беглые?

Бабушка долго молчала, словно не расслышав вопроса внука. Она вспоминала свою мать, свою молодость. И только когда Хуоти повторил свой вопрос, она очнулась и тихо сказала:

— Ты из беглых… Ну-ка, пошел спать. Утром рано вставать…

Хуоти долго не мог заснуть. Из головы не выходили слова бабушки: «Ты из беглых».

Хуоти подвинулся ближе к Микки, который давно уже крепко спал. Мать укачивала Насто, напевая над люлькой:

Слушая песню матери, Хуоти заснул.

Из-за озера, тихо плескавшегося в своих берегах, вставало багровое солнце. Неторопливо поднявшись над вершинами деревьев, оно начало свой привычный путь по небосводу.

Едва лучи солнца коснулись верхнего края красного окна, Доариэ проснулась. «Доброе солнышко, кормилец ты наш, дай покоя и здоровья», — думала она, разглядывая солнечную дорожку на полу. На дворе позвякивал колокольчик.

— Иду, иду, — ласково проговорила Доариэ и торопливо надела поношенный темно-синий сарафан с частыми оборками в поясе.

Осторожно, стараясь не разбудить детей, прошла к берестяному рукомойнику, висевшему у входа, и ополоснула руки. Лицо она мыла лишь в бане. Вытерев руки подолом сарафана, перекрестилась перед иконой.

— Господи, благослови меня и на сегодняшний день…

Икона была такая старая, что сквозь покрывавший ее толстый слой копоти и пыли уже невозможно было разглядеть, кого она изображает: Христа, деву Марию, святого Николу или покровительницу овец святую Анастасию.

Прочитав свою утреннюю молитву, Доариэ накрыла одеялом оголившиеся ножки Насто и, взяв из чулана подойник, поспешила доить корову.

Летом коров и овец оставляли под открытым небом в загоне, отгороженном между хлевом и прогоном. Днем и ночью там тлел дымокур из сухого навоза и над загоном поднимался молочно-белый дым. Юоникки уже дожидалась хозяйки, лениво жуя заготовленную с вечера траву, и довольно замычала, почувствовав на вымени прикосновение знакомых пальцев. Подоив корову, Доариэ пошла будить сына. В зимние морозы Хуоти спал на печи вместе с бабушкой, а летом ему и Микки стелили на полу, в левом переднем углу рядом с лавкой. Постель была обложена со всех сторон приятно пахнущими березовыми и осиновыми листьями — защита от клопов. Накрывались мальчики полосатой попоной, которая хотя и была выстирана в щелоке, все же попахивала конским потом. Сейчас попона сползла на пол и только чуть прикрывала ноги Хуоти.

— Хуоти, сынок, вставай. Пора коров в лес гнать, — услышал Хуоти сквозь сон ласковый голос матери.

Сладок утренний сон мальчишки. Особенно трудно вставать летом в пору сенокоса, когда едва успеешь заснуть, как тебя уже будят. Но Хуоти дважды будить не приходится. А так как одевать ему надо только штаны, то через минуту он был уже на прогоне.

Впереди, покрикивая на коров, шла батрачка Малахвиэненов Палага. Потом она скрылась за поворотом прогона, и только белый платочек еще мелькал из-за изгородей.

Позади позвякивал медным колокольчиком пестрый теленок Хёкки-Хуотари, не желавший ни за что идти в лес. Олексею приходилось подгонять его хворостиной.

— Ты его по ногам, по ногам, — крикнул Хуоти издали.

Хуоти подождал, пока пройдут коровы Хёкки-Хуотари, и пошел рядом с Олексеем.

Мальчики оба были в одних рубашках. Из-под распахнутого воротника Олексея выглядывал медный крестик. Он был в старых отцовских пьексах, Хуоти — босиком.

Когда Хуоти хотел раздавить ногой ползущего по дороге жука, Олексей испуганно остановил его:

— Не трогай!

— Почему? — удивился Хуоти.

— Он священный, — сказал Олексей. — Если убьешь его, заболеешь, как я.

— Навозный жук священный? — засомневался Хуоти, но в душе был все-таки рад, что не успел раздавить жука.