Наконец, чья-то лодка медленно выплыла из-за острова. Гребец сидел на корме, подгребая кормовым веслом.

— Петри гребет, — сказала мать и, заметив, что лодка направляется к перевозу, добавила: — Едет за путником.

С перевоза все еще доносился прерывистый крик.

Черные тучи обложили небо, и Хуоти налег на весла. Качаясь на боковой волне, лодка приближалась к устью залива. За прибрежным лесом мелькнула изба Петри, вскоре показался и Весанниеми.

В устье ветер переменился и стал подгонять лодку к берегу, где стоял их дом.

Над озером тучи вдруг разошлись и те, что были почернее, медленно поплыли налево, в сторону Ливоёки.

— Стороной пройдут, — сказала мать. — А на Ливоёки сено замочит.

Лодка вздрогнула, ткнувшись в причал.

Вытянув вместе с матерью лодку на камни, Хуоти забросил кошель за спину. Кошель был совсем легкий, на две ухи окушков да одна щучка. Сверху на кошель Хуоти положил связку веников.

Сено возле картофельника хорошо высохло на ветру, и его не надо было переворачивать. Хуоти с матерью быстро сгребли его и стали убирать в сарай. Носили на носилках из длинных жердей. Пряный запах свежего сена щекотал ноздри.

Тучи прошли мимо, и солнце палило вовсю. Деревенские мальчишки неслись вприпрыжку вниз по косогору.

— Хуо-о-о-оти! — махая шапкой, крикнул Олексей.

Вытирая пот со лба, Хуоти взглянул на мать.

— Мам, я пойду купаться.

— Ну, сходи, — разрешила мать. Она поставила носилки у стены сарая и предупредила: — Только не застрянь там на весь день. Веники надо вязать.

— Я быстренько, — заверил Хуоти и побежал к берегу. Мальчишки уже успели раздеться и забраться на камень, возле которого утопили Туйю-Матти.

Пока Хуоти купался, мать приготовила обед. Обед был не богаче завтрака. Прибавилась только заправленная ячменной мукой уха из окуней. Уху ели из одной большой глиняной миски, стоявшей посередине стола.

Когда мать пошла к полке за ложкой, Хуоти отломил кусочек корки от рыбника, испеченного из чистой муки.

— Мама, Хуоти ест корочку, — тут же заныл Микки, на всякий случай пригнувшись за край стола.

Хуоти бросил на брата сердитый взгляд.

— Хуоти своим трудом зарабатывает хлеб, — ответила мать и легонько стукнула Микки ложкой по голове.

— Я тоже репу полол, — захныкал Микки. — Отстань ты… — рявкнул он на сестренку, которая пыталась засунуть ему в рот свою соску.

Мать отломила от рыбника кусок корки и дала Микки. Сама она ела лепешку с примесью сосновой коры.

Хуоти положил ложку возле миски и встал из-за стола. «Сосновую кору приходится людям есть…» — думал он, крестясь перед иконой. Из-за иконы выглядывал краешек книги. Это была единственная книга, имевшаяся в доме Пульки-Поавилы, но не библия и не псалтырь — духовных книг в деревне не было ни у кого, кроме Хилиппы. Это была обычная школьная хрестоматия.

Хуоти знал буквы и мог по складам прочитать такие несложные фразы, как «щи да каша пища наша», хотя и не все ему в этой фразе было понятно. Что такое каша, он знал — ее варили и у них почти каждый день. А вот щи Хуоти еще никогда не приходилось пробовать, потому что в Пирттиярви не сажали капусту, как, впрочем, и другие овощи. О моркови, свекле и брюкве Хуоти вообще не слыхал. Поэтому ему было непонятно многое, о чем писалось или что было изображено на рисунках в этой книге, предназначенной для детей, живущих в более плодородных краях.

Хуоти поднялся на лавку, чтобы достать книгу.

— Хуоти, надо бы баню затопить, — сказала мать, убирая со стола посуду и кусочки лепешки. — Сегодня ведь суббота. Косари скоро придут. Хуоти!..

IV

В середине лета деревня словно вымирает. Всюду тихо и пусто. Все, кто только может работать — и старые и молодые — на сенокосе. Кто на речке Ливоёки в пятнадцати верстах от деревни, кто за десять верст на Хеттехьёки, кто где. Дома одни лишь хозяйки и дети да те из стариков, от которых на косьбе уже нет никакого толку.

В субботу косари возвращаются, и жизнь в деревне оживает. Поэтому их возвращения ждут, как праздника. Уже в полдень затапливают бани. С особым нетерпением косарей ждут дети, хотя с дальних лесных пожен им не приносят гостинцев. Да и что может принести косарь домой, кроме усталости, запаха пота да копоти лесной избушки. Может быть, по пути наберет на болоте немного морошки — вот и все гостинцы.

— Идут, идут! — радостно закричал Микки.

Хуоти нес в баню охапку дров. Услышав крик брата, он тоже стал смотреть в сторону мельничного моста.

Отца можно было узнать издали — по походке. Иво, шагавший чуть впереди, шел бодрый и прямой, точно и не таскал все утро сено, не складывал его в скирды и не отмахал пятнадцать верст по лесам да болотам. Отец же шел грузным медленным шагом, по-стариковски горбясь. На плече он нес связанные вместе грабли и косовище, из старого кошеля за его спиной торчали завернутые в дерюгу лезвия кос. В кошеле, кроме того, были два пустых туеса из-под творога, два бруска, источенных так, что они стали похожи на вертушки, которые строгают из дерева дети, две деревянных ложки и закопченный чугунок. Так что особого груза в кошеле не было, да и не под его тяжестью согнулась спина Пульки-Поавилы. Сгорбился он, шагая за сохой, а больше всего оттого, что когда-то таскал на спине тяжелый короб.

Удивительным явлением было коробейничество, широко распространенное в свое время среди северных карел. На цыганский этот промысел карел толкали те условия, в которых они жили. Карелия была богата камнем и лесом, пороги ее таили в себе неисчислимую энергию, в недрах залегли всевозможные руды, да и силы в руках ее тружеников хватало. Только мало и редко светило здесь солнце, небо над Карелией вечно было закрыто тучами. Но губительней была тень, которую отбрасывал двуглавый орел, распростерший над всею страною свои черные крылья. Богатства земли оставались нетронутыми. Если то, что даст скудная земля, не сгубят заморозки, так заберут на подати земские власти. Карел — кору ел. Людям надо было чем-то жить. Олонецкие карелы занимались гончарным промыслом, возили свой товар на лодках через Ладогу на продажу в Петербург. Шелтозерские вепсы уходили на отхожий промысел: они были потомственными печниками и каменщиками. Из Кестеньгской и Княжегубской волостей народ уходил ловить треску на Белом море, а то и дальше, к берегам Норвегии. А ухтинские крестьяне издавна занимались коробейничеством, наложившим своеобразную печать на уклад их жизни. Трудно сказать, когда это началось. По-видимому, в какой-нибудь голодный год нужда заставила мужиков из северокарельских деревень стать первыми коробейниками. Всю зиму они скитались с тяжелым коробом за плечами в дальних краях — в Финляндии и под Петербургом, а на лето, подобно перелетным птицам, возвращались домой.

Каждую осень, после праздника Богородицы, через Пирттиярви проходили сотни мужиков из Ухты, Юшкозера, Войницы, Алаярви и других деревень. За спиной у каждого висел огромный кожаный короб, в котором было лишь немного провизии на дорогу — рыбник, пареная репа и еще что-нибудь. У кого-нибудь из мужиков всегда оказывалась тальянка, и тогда, останавливаясь на ночлег в деревне, они устраивали танцы. Ночи после Богородицы были темные, и кое-кто из коробейников, пользуясь темнотой, после танцев наведывался на чужие огороды за репой.

Каждую осень кто-нибудь из Пирттиярви присоединялся к коробейникам.

Поавиле шел двадцатый год, когда он впервые забросил за плечи короб и хмурым осенним утром отправился в путь-дорогу.

— Перекрестись перед дорогой, — велела мать.

Поавила перекрестился.

— Смотри, вина не пей и чужое добро не трогай, — наказывала Мавра сыну.

Вытащив откуда-то из складок широкого сарафана оловянную пулю, которой муж ее в свое время убил медведя, она протянула ее сыну:

— Ежели под суд попадешь, положи пульку в рот и скажи про себя: «Быть мне медведем, а судьям овечками» и постарайся стоять на той половице, на которой ноги судьи окажутся. Тогда она поможет. К нехристям, гляди, идешь. А молодая жена дома остается.