Поавила был уже женат. Доариэ, тогда еще румяная молодуха, проводила его до границы. Когда расставались, кинулась на шею и заплакала:

— Оставляешь меня несчастную…

Поавила обнял жену и стал утешать:

— Я принесу тебе шелковый платок…

В кармане у Поавилы было всего пятьдесят пенни. Добравшись с бывалыми коробейниками до Каяни, он одолжил у купца Канервы немного денег, взял в кредит дешевых тканей, булавок, головных платков, колечек и прочего товара и пошел бродить по провинциям Кайнуу и Саво, от дома к дому, надеясь продать свой товар и рассчитаться с Канервой.

Но торговля шла из рук вон плохо. В богатых домах, где что-то можно было продать, карелов не считали за людей, презрительно называли рюссями, не пускали даже переночевать. Кроме того, коробейный промысел был запрещен. Чтобы избежать встреч с ленсманами, приходилось ходить по глухим деревням, где народ жил бедно. Но как ни остерегался Поавила, однажды он все же нарвался на ленсмана. Тот потребовал паспорт.

— Зачем мне паспорт, когда я сам весь тут, — с беззаботным видом ответил Поавила и хотел продолжать свой путь. Но не тут-то было — ленсман схватил его за лямку короба:

— Именем закона!

По закону ленсман получал треть конфискованного им товара. Поэтому ленсманы весьма ретиво охотились за коробейниками. Случалось, что карелы-коробейники лишались жизни при оказании сопротивления властям. Поавиле приходилось слышать о таких случаях.

— Нет, не отдам, — сказал он решительно. Вырвав короб, он толкнул ленсмана в грудь так, что тот упал, и бросился бежать.

Недалеко от дороги стояла избушка, в которой Поавиле приходилось нередко бывать, и он надеялся там скрыться. Но едва он вбежал в избу, как следом ворвался ленсман и опять вцепился в короб. Хозяин избушки, бедный торппарь, медлительный пожилой финн, понял, в чем дело, и недвусмысленно сказал:

— Оставьте его в покое. В моем доме людей еще не грабили.

И ленсману пришлось уйти ни с чем.

Однако дня через два Пулька-Поавила снова попался. Ему предъявили обвинение в оскорблении властей и незаконной торговле. Входя в здание суда, он незаметно сунул в рот пулю, которую ему дала мать, и пробормотал про себя: «Быть мне медведем, а судьям овечками». И встал он так, что его ноги оказались на одной половице с ногами судьи.

Судья, пожилой, краснолицый, в черном костюме, снял очки, пристально посмотрел на подсудимого, потом надел очки на нос и стал читать казенным голосом:

— Поавила, сын Консты, Реттиев, родом из деревни Пирттиярви, волости Вуоккиниеми, родился в 1868 году с рождества Христова, православный, обвиняется…

Поавила сжимал зубами пулю.

— … к штрафу в пятьдесят марок и… — продолжал читать судья.

— Ни единого пенни, — крикнул Поавила и тут же проглотил пулю. — Эмяс, пульку проглотил!

Судья бросил из-под очков удивленный взгляд на ленсмана. Поавила выбежал из ратуши. Ленсман бросился следом, но Поавилы уже и след простыл.

Три серьезных последствия имел этот суд для Поавилы. Во-первых, после этого случая его прозвали Пулькой-Поавилой. Во-вторых, с тех пор он уже не верил ни в какие амулеты. И в-третьих, сказав: «Ну их к бесу, этих руочи», — он направился в Петербург.

У известного кимасозерского купца Минина он опять набрал в долг разных товаров и попробовал коробейничать в окрестностях Петербурга. Но и там разносная торговля уже не была доходным делом: в деревнях открывались кооперативные лавки и магазины, принадлежавшие крупным купцам, тягаться с которыми коробейникам было не под силу.

— Хватит мне по свету скитаться, — решил Поавила и вернулся домой.

Многие надеялись разбогатеть на коробейничестве, но мало кому это удалось. Удача сопутствовала лишь Хилиппе Малахвиэнену. Сколотив небольшой капитал сперва на коробейничестве, а затем на торговле птицей, он сумел открыть свою лавочку в Пирттиярви. Но большинство коробейников обычно не могли даже расплатиться с купцами, давшими им товар в кредит, и возвращались домой не богатыми, а горбатыми. В лучшем случае приносили домой какой-нибудь кофейник. Некоторые возвращались с женами, которыми обзаводились в Финляндии, а кое-кто — с венерической болезнью, до тех пор в деревне неизвестной. Правда, кое-кто принес с собой националистические идеи и восхищение Финляндией, но таких было мало. Большинство же, подобно Пульке-Поавиле, хранили в душе горькую память о насмешках и презрении, с которыми встречали коробейников.

Поэтому и был у Пульки-Поавилы шаг тяжел, потому и шел он сгорбясь, как старик. Отправляясь коробейничать, он надеялся, что когда-нибудь будет жить зажиточнее, лучше, чем до сих пор. Но жизнь повернулась по-другому. Пока он ходил с коробом, дома поля позарастали сорняком, а покосы кустарником. Затем братья начали один за другим отделяться. Каждый брал свой надел от поля, свою часть от покоса, корову из хлева, овцу из стада, косу с воронца. Род хирел, а своя семья все росла и беднела. Еще несколько лет назад Поавила старался как-то поправить свою жизнь, старался, но так ничего из его стараний и не вышло. От заманчивых радужных мечтаний осталось в душе лишь разочарование да гложущая зависть к тем, кто оказался удачливее, выбился в люди, разбогател и теперь, как Хилиппа, сидит у других на шее. Вместе с завистью росло в душе ожесточение, заставлявшее задумываться над жизнью. За эти годы заботы и беды покрыли лицо Поавилы морщинами, а в темно-серых глазах появилось выражение усталости и безразличия. Поавила стал вспыльчивым, порой ненавидел даже бога, который одним дает счастье, а другим не дает ничего, и в такие минуты из-за какой-нибудь чепухи он мог оттаскать за волосы ребятишек или накричать на жену. Если уж человеку не повезет, так не повезет. Даже рыба и та в последние годы стала избегать его… И все же Поавила надеялся, что его дети будут жить лучше и умнее, чем он. Нет, себя он не считал дураком, хотя и не умел ни читать, ни писать. Не выучился он грамоте даже за годы своих скитаний. Многие из тех, кто ходил коробейничать, научились грамоте, а он, Пулька-Поавила, так и не научился.

За годы скитаний узнал он много интересного, услышал от своих товарищей и других людей немало удивительных историй. Коробейники обычно останавливались на ночлег все вместе и проводили вечера, рассказывая друг другу различные были и небылицы. Один расскажет сказку о попе и попадье, другой похвастается, как ему удалось одурачить своего заимодавца-купца, третий соврет, что видел водяного. Случалось, оказывался кто-нибудь грамотный и вслух читал книгу или газеты. Пулька-Поавила любил слушать, когда читали. Одну толстую книгу, роман «Федора», он таким образом в течение зимы прослушал от начала до конца. А под Петербургом он познакомился с одним дьяконом. Этот дьякон Игнатий был человеком небогатым, но каждый раз, когда Поавила заходил к нему, покупал какую-нибудь игрушку для детей или аршина два полотна для жены и всегда расспрашивал, как у них, в Карелии, народ живет. Странный был этот дьякон — он даже в бога всерьез не верил, об удивительных вещах рассказывал. Именно от него Поавила узнал, что где-то в России живет очень умный человек по имени Толстой.

— Богатый, говорят, очень богатый, а живет, как простой мужик, — рассказывал потом Поавила Хёкке-Хуотари, с которым он имел обыкновение посиживать зимними вечерами перед камельком, покуривая и вспоминая то время, когда они ходили коробейничать. — Вот это человек. Сам землю пашет и сено косит, книги пишет и требует от царя, чтобы жизнь людям сделали лучше…

Хуоти лежал на лежанке и с открытым ртом слушал рассказ отца.

Дьякона Игнатия отец всегда вспоминал с большой теплотой. И очень гордился тем, что пил чай из одного самовара с таким начитанным человеком. О дьяконе Игнатии он рассказывал всякий раз, когда речь заходила о каком-нибудь ученом человеке, о волостном писаре, о попе или учителе их деревни, и всегда ставил в пример дьякона.

Да, немало повидал Пулька-Поавила, скитаясь по свету, немало услышал интересного. Переменились его представления о жизни, да и характер стал не тот. Но старое крепко сидело в нем. Верил он в православного бога, хотя не всегда крестился и посты не соблюдал. В лешего и прочую нечистую силу он не верил, но, уважая свою мать и даже побаиваясь ее немного, открыто не выражал своего отрицательного отношения ко всяким духам. Однако, невзирая на недовольное ворчание матери, он курил и выпивал, когда представлялся случай. Вернувшись последний раз с коробейного промысла, он принес целую четверть водки и, повернув икону ликом в угол, выпил ее вместе с Хёккой-Хуотари. Тогда Хуоти впервые видел отца пьяным. Наливая водку в чашку Хуотари, Поавила сокрушался: